Гангутское сражение — Морская сила (Часть 4)

Последний рейд вице-адмирала Лилье встревожил Ватранга. Оказывается, в Ревеле у русских большая эскадра линейных кораблей, подобная его эскадре здесь, у Гангута37. Но у него под боком, в Твермине, еще одна эскадра, добрая сотня галер, их нельзя сбрасывать со счетов. Иначе можно попасть впросак... Он уже сообщил королевскому Совету в Стокгольм, что ему срочно нужна подмога.

Ватранг отвлекся от грустных размышлений и принялся за дело. «Великодержавному, всемилостивейшему королю, — как обычно высокопарно и подобострастно начал очередную реляцию Ватранг, — вице-адмирал Лилье, находясь с несколькими кораблями под Наргеном на разведках, подвергся преследованию со стороны неприятельского флота, состоявшего из 16 парусных судов, галер, но ему удалось счастливо уйти...

Мы теперь ежечасно можем ожидать нападения со стороны стоящего под Ревелем неприятельского флота.

С адмиральского судна «Бремен» у Гангута. Адмирал Ватранг. 23°07"»

Ну, теперь, кажется, все становится на свои места. У Ватранга наконец-то появился в пределах досягаемости стоящий неприятель, равный ему по силе. Он радуется, что Ли лье вовремя ускользнул от него.

Но нежданно эскадру потревожил давний и неизменный спутник всех моряков. После долгого молчания проснулось море.

Поначалу нахмурилось небо, потянуло северной прохладой. Корабли развернулись на якорных канатах на норд в разрез волны. Засвистали боцманские дудки, начался аврал. Крепили рангоут, поднимали на борт шлюпки, убирали с верхней палубы все лишнее. К ночи развело крупную волну, шквалистый ветер посвистывал в снастях, суда всходили на волну играючи, словно поплавки, бушприты дригибались к волнам, срывая пену барашков. Не стихал ветер и на следующий день, барометр явно предсказывал дурную погоду.

Всю неделю штормило, и когда море постепенно утихомирилось, Ли лье донес, что на судах есть повреждения: у кого-то отломило стеньги, смыло за борт плохо закрепленный рей, надломило бушприт.

Не успели на флагмане разобраться с печальными происшествиями, причиненными штормовой погодой, как вдруг к борту «Бремена» подошла русская шлюпка с белым флагом. Выяснилось, что лейтенант Хог, стоявший с кораблем в дозоре, прозевал неприятельскую шлюпку.

На борт «Бремена» поднялся русский офицер и вручил Ватрангу письмо от русского генерал-адмирала. Вскрыв письмо, Ватранг поморщился: никто на «Бремене» не знает русского языка. Жестами объяснил офицеру, что письмо нужно перевести хотя бы на немецкий, а лучше на шведский...

Шлюпка с парламентером скрылась вдали, а Ватрангу пришла на ум мысль, как использовать подходящий момент. «Адмирал Апраксин о чем-то просит, а почему я не могу направить к нему своего офицера? Нам необходимо выведать, что делается у неприятеля». На «Бремен» вызвали капитана Форсе.

— Вам поручается важная миссия, — вкрадчиво наставлял его Ватранг. — У нас побывал посланец от русского флагмана. Вам следует отправиться к адмиралу Апраксину и пояснить, что письма следует писать по-немецки или на шведском — у них немало капитанов из Саксонии и Мекленбурга. Но главное не это. Вам следует высмотреть расположение и число русских судов. А быть может, и узнать кое-что.

Ватранг вышел с капитаном на палубу и кивнул в сторону шхер:

— На берегу русские начинают укрепляться и возводить батареи — видимо, к чему-то готовятся.

Шлюпка с капитаном к ночи не вернулась, а на следующий день Форсе привез письмо.

— Русский адмирал принял меня почтительно. Они желают вернуть нам пленных, захваченных у генерала Армфельда. Среди них есть офицер и пастор.

«Все это неплохо, — подумал Ватранг, — но у меня не постоялый двор и лишние нахлебники ни к чему. Правда, я могу отправить их в Стокгольм с очередным транспортом».

— Русских галер я насчитал около сотни, — продолжал Форсе, — у них по одной-две пушки. Суда построены добротно. На адмиральской галере всюду чисто и порядок. Матросы выглядят бодро. На берегу много палаток, я насчитал больше сотни. Там живут солдаты. Мне кажется, среди них есть много больных. Как я понял, они готовятся, быть может, сцепиться с нами на абордаж. Солдаты упражняются с мушкетами и шашками, бегают по сходням.

«Сотни наших пушек первым же картечным залпом разнесут эти суденышки, — подбадривал себя Ватранг. — К тому же рыбаки сказали, что русские то и дело хоронят своих солдат».

Настроение флагмана передалось и подчиненным. Капитан «Бремена» Фришен дружил с генералом Армфельдом. В очередном письме он похвалился успехами: «Мы с нашим флотом в этом году устроили неприятелю большой сюрприз: захватили 30 торговых судов, предназначавшихся для Петербурга, с ценными грузами из Франции, Англии, Голландии и все отправили в Стокгольм. Среди этих судов было несколько, которые были проданы русским. Теперь адмирал наш хочет попытаться, не возможно ли нам каким-нибудь образом устроить неприятелю еще неожиданность, что, кажется, будет нелегко, так как его галеры стоят среди самых скал, а главный его флот хорошо защищен в Ревеле... На русских галерах ныне свирепствуют тяжелые болезни, так как ежедневно хоронят 30-40 человек, а большинство рекрутов, которые у них были на галерах, уже перемерли». Похоже, благодушие у шведов воцарилось не только у Ган-гута. Шаутбенахт Таубе, томимый у Аландских островов безделием, начал придумывать. Уж он-то, в отличие от Ватранга, уверен в несокрушимости эскадры у Гангута. Чаще, чем Ватранг, он посылал донесения королевскому Совету. Таубе уже начал «вести военные операции с русскими, которые появляются то там, то здесь, отрядами в 1000 человек». Но храбрые шведы нагнали на них страху. «Во время мелких операций неприятель уже потерял 500-600 человек, и это нагнало на него такой ужас, что можно почти быть уверенным, что, если его атакуют теперь 3-4 тысячи человек, он, вероятно, скоро бы решился покинуть Або». Только его шхерботы предупредили вторжение неприятеля на Аланды, — русские готовят в Або 400 судов. «Но с Божьей помощью, — успокаивал Таубе правительство, — нам нечего их бояться, так как у нас имеются галеры, которые уже и-раньше одолевали их».

Так, не сделав ни одного выстрела, не увидев ни одного русского матроса, успокаивал шведских сенаторов отважный шаутбенахт. В Або не было ни одной русской галеры, а Таубе клялся, что он блокирует русский флот и не пропустит ни одной, «даже самой малой лодки». Смелый шаутбенахт не поскупился на словоизлияния и обещал сенату «вытеснить неприятеля из Або», тем более что противник, по его словам, «до того охвачен трусостью и боязнью из-за ожидаемого нами подкрепления из Швеции, что уже удалил из Або большинство своих полков».

На «Бремене» царило приподнятое настроение. Только что из Стокгольма пришла весть: из Карлскро-не на помощь эскадре срочно отправляют несколько шхерботов. Теперь шведский адмирал спокойно взирал на галерный флот и играл в карты со своими адмиралами.

— Русские галеры у нас в мышеловке...

Не раз промерил Апраксин за две недели все скрытые фарватеры в шхерах, наметил маршруты для скампавей, установил пушки напротив шведской эскадры. Даже послал подарок шведскому адмиралу: отвезли шведов, плененных в сражениях на берегу.

«В 7-й день поутру, — записал адъютант в журнале генерал-адмирала, — шведских арестантов один пастор да 153 человека урядников и солдат отправлены к неприятельскому флоту с капитаном Лукою Демьяновым, и приказано оному капитану при прибытии... учинить сигнал с шлюпки из единой пушкш

В 8-й день вышеописанный капитан, передав пленных, возвратился к флоту...»

«Пускай шведский адмирал в ус не дует», — хитро щурился Апраксин, поглядывая на зеркальную

поверхность залива. Припоминал свои прежние задумки.

Свой план он высказал вечером за ужином Змаеви-чу и прибывшим с войсками генералам Голицыну, Бутурлину и Головину:

— Размыслил я, што ныне-то нет-нет да штиль полный бывает, нам на руку. Ватранг, подобно ленивому коту на солнышке, не шевелит парусами. — Апраксин задорно посмотрел на собеседников. — Мы на скампавеях мимо него пробьемся, нам бы токмо щель найти или уйти в море подалее. Отпишу-ко о сем государю. А прежде схожу к Гангуту, досмотр учиню.

Журнал генерал-адмирала отметил: «В 14-й день г. адмирал с г.г. генералами ездил на шлюпке для осмотра неприятельского флота, и перед полуднем, прежде возвращения их ко флоту, прибыл на скампавее из Ревеля от Ц.В. капитан-командор Сивере с письмом, с ним инженер-майор Люберас и несколько штурма- _ нов».

— Государь послал промерить фарватер для кораблей эскадры, — доложил Сивере. — Он подумывает о подмоге вам.

— Сие приятно, — вздохнул Апраксин, — но токмо когда сбудется? Время-то уходит, как бы шведы неочухались.

Вызвал капитан-поручика Пашкова:

— Ввечеру на бригантине пойдешь в Ревель, с эстафетой государю. На словах передашь, что нынче войсками весь берег до Гангута оседлан, как бы швед не надумал десантировать.

Море велико, в одном краю штилит, а в другом штормит. У Ревеля больше недели дул северный противник. Пришла бригантина от Апраксина. Прочитав донесение, Петр выслушал капитан-поручика.

— Не спит адмирал, блюдет неприятеля, — похвалил царь Апраксина. — Ветер стихнет, пойдем и мы к Гангуту. — И тут же приказал Бредалю готовить фрегат «Святой Павел».

«В 18-й день поутру, получа способный ветер, по-руча команду над корабельным флотом капитан-командору Шелтингу, пошел государь на том же фрегате «Святой Павел» к Порколу... Прийдя к шхерам, сел на полугалеру (а фрегат отпустил к Елизинфор-су) и прибыл к Порколу того же дня в 8 часу пополудни и тут ночевал».

Покидая фрегат, Петр распорядился капитану Бредалю:

— Фрегат перегонишь в Гельсингфорс, а сам на любой галере дуй в Твермине. Там ты будешь нужен.

Почти два месяца не виделись генерал-адмирал и контр-адмирал. Обнялись, и Петр первым делом спросил:

— Што Ватранг?

— Постреливает покуда на якорях для острастки, мы с ним любезностями обмениваемся. Отослал к нему пленников. Неча их задарма кормить.

Не терпелось Петру своими глазами увидеть неприятеля.

— Бона там, подле уреза, на горизонте, — сказал Апраксин, протягивая подзорную трубу. — Ежели дымки нет, разглядишь. Полезай на ванты.

Солнце поднялось к зениту, не слепило.

Петр долго всматривался в даль, что-то прикидывал.

Внизу на палубе переминались с ноги на ногу Апраксин, Змаевич, Голицын, Бутурлин, Головин. Генералы прибыли доложить о своих полках и дивизиях.

Цепляясь ботфортами за поперечные струны-ступени, царь спустился и спрыгнул на палубу.

— Гляжу, Ватранг не шевелится, паруса подобрал? — возвращая подзорную трубу Апраксину, спросил Петр.

— Когда как, — ответил генерал-адмирал, засмеялся. — Обвыклись мы с ним. Коли наш дозор подкрадется ближе, ихняя пушка для острастки ядром- другим пальнет. А так покуда не азардирует. Ждет нас не дождется.

— В дозоре-то кто нынче? — спросил царь.

— Капитан Лихудеев, государь. С ним три скампавеи. То не все. На бережку тож дозор. У Гангута три батальона солдат стерегут шведа.

— Ладно. На море определились, поглядим солдатушек на берегу.

Осмотрев построенные вдоль палаток батальоны, царь взобрался на каменистый косогор, кивнул в сторону деревни:

— Рыбаки, чаю, за рыбкой шастают в море?

— Не без этого, государь, — утвердительно ответил Апраксин, — чухонцы здесь рыбкой кормятся.

— Як тому, Федор Матвеевич, рыбку-то они и шведам доставляют, — продолжал допытываться царь.

— Грешным делом и такое случается, — пояснил Апраксин, — куда денешься. Не воевать же нам с ними.

Петр примирительно хлопнул Апраксина по плечу:

— Ну, вели генерал, угощай чем Бог послал, проголодался я. — Царь жестом пригласил генералов. — А вы мне, господа генералы, за трапезой о своих делах поведаете. Да и передохнуть пора с пути.

«В 21-й день царское величество и генералитет ездили на шлюпках для осмотрения неприятельского флота, и того же числа в ночь 15 скампавей послано за один остров перед флот неприятельский...»

Царь на передней шлюпке велел грести за линию дозора.

— Господин контр-адмирал, не дозволено, — сердито заметил Апраксин, — все и отсель видно беа окуляра.

Петр молча отмахнулся, гребцы замедлили взмах весел.

Борт шведского дозорного корабля сверкнул пламенем, окутался дымом.

Не долетев полкабельтова, всплеснув воду, плюхнулись три ядра. Гребцы остановились. Побледневший Апраксин круто повернул руль, шлюпка развернулась.

— Навались! — гаркнул Апраксин.

За кормой прогремел второй залп, ядра упали на том месте, где только что крутилась шлюпка... Петр через силу улыбнулся.

— Смазывай пятки, генерал-адмирал, баталия, кажись, почалась.

Далеко впереди частили веслами шлюпки с генералами, навстречу спешили три дозорные скампавеи на выручку...

В Твермине Петр посоветовал Апраксину:

— Отряди в ночь к шхерам десятка полтора скампавей. Пускай швед досматривает, что мы не дремлем, коли что — отвадим поначалу.

На следующий день Петр прошагал весь полуостров пешком.

«В 22-й день ездили сухим путем на Гангут для рекогносцирования же неприятельского флота. Как с моря, так и с земли оного сочли (без крейсеров, которых было 6): 13 линейных кораблей, 4 фрегата, 1 блокгоус, 2 бомбардирских галиота, 2 шнявы, 6 больших и малых галер; три судна, за островом видны были как наши русские бригантины, а подлинно рассмотреть было невозможно. Командиры над флотом были вице-адмирал, 2 шаутбенахта».

К вечеру проголодались. Уставшие, сели ужинать. Петр запивал вином, наливал фужер Апраксину. Время шло к полуночи.

— Што, Федор, надумал? Лето кончается, не зимовать же здесь.

— Есть одна мыслишка. Углядели мы здесь, рыбари лодьишки свои таскают к просеке.

— Ну-ну, — встряхнулся Петр, — которая к весту пролегла?

— Как есть верно, Петр Лексеич. Они по той просеке свои рыбацкие лодчонки перетаскивают на ту сторону Гангута. Змаевич там прошагал. Переволока та у них драгелем прозывается, версты полторы.

Петр не дослушал, схватил кафтан, шляпу, метнулся к двери:

— Борзо призови Змаевича, айда на сию переволоку. Гляди, солнышко скоро взойдет.

Не прошло и получаса, как в предрассветной тишине по мокрому песку зачавкали ботфорты. Впереди, размахивая руками, саженными шагами вымеривал переволоку царь. За ним едва поспевали Апраксин, Змаевич, бригадиры. Дойдя до середины, Петр на минуту остановился. Здесь переволока чуть изгибалась, и теперь в обе стороны, на востоке и западе, проглядывалась зеркальная гладь моря. На душе повеселело.

Продолжая вышагивать, Петр невольно перенесся мыслями в недалекое прошлое, на Белое море. Пятнадцать годков минуло с тоя поры. От затерянной на берегу моря рыбацкой Нюхчи до берега Онеги волокли сквозь чащу лесов, через болота, по кочкам, первые суда на Балтику. Полтораста верст. Напропалую валили вековые деревья, стелили гати, сотни солдатских рук, перекинув через плечо канаты, тянули, волочили громадные яхты...

Петр первым подошел к урезу воды. Обмакнул сапоги, смывая налипшую грязь, расправил плечи, вздохнул полной грудью терпкий, с солоноватым привкусом воздух. Вдали за островками и шхерами уходил к горизонту Ботнический залив.

Запыхавшиеся спутники вытирали о мох сапоги, устало переглядываясь. Царь крикнул стоявшему в стороне Змаевичу:

— Сколь насчитал?

— Четверок тысяч, две сотни, два десятка шагов, государь.

Петр растянул рот в улыбке:

— По моему счету тройка тысяч, четыре сотни, семь десятков. Оно и понятно. Твоя мерка менее моей.

Продолжая улыбаться, Петр повернулся к стоявшему рядом Апраксину:

— Сколь верст от Нюхчи до Онеги, Федор Матвеевич?

— Верст полтораста. — Будучи Архангельским воеводой, генерал-адмирал дотошно изучил тот край.

— То-то, — облегченно вздохнул Петр, — а здесь от силы версты три, не более. Стало быть, день-другой скампавеи, которые полегче, переволокем.

— Как так?

— А вот сей же час сыскивай среди солдат сотни три плотников, тащи топоры с галер, руби кругляк, вокруг его навалом. Стели гать. Переволоку будем ладить денно и нощно...

Вечером «командировано для делания мостов от полка по 100 человек с майором Преображенским».

В полдень, как повелось, к «Бремену» подошли две рыбацкие лодки. На палубу вышел Ватранг. Утром ему доложили с дозорного корабля, что у русских на рейде Твермине необычная суета: строятся солдаты, куда-то уходят.

Адмирал поманил к себе капитана:

— Позовите ко мне рыбаков.

Сняв шапки, переглядываясь, четыре чухонца поклонились Ватрангу.

— Что делается у русских? — Расставив широко полные ноги, Ватранг мерил взглядом оробевших рыбаков.

Первым заговорил высокий, худощавый, с морщинистым лицом, пожилой чухонец:

— Так что, ваша милость, у русских объявился ихний царь Петр.

У Ватранга взметнулись лохматые, с проседью брови. Он потер пухлой рукой тщательно выбритый подбородок. «Теперь жди чего-нибудь непредвиденного. Значит, вчера это он подходил на шлюпках близко к дозору. Неспроста появился царь Петр, оставил в Ревеле эскадру».

Адмирал достал кошелек, звякнул монетами.

— Ты говоришь, русский царь появился? А почему у них такой шум и суета в лагере?

Вперед выступил пониже ростом, молодой чухонец:

— Русские начали рубить лес, настилают ветки и бревна на драгеле.

— Каком таком драгеле? — удивился Ватранг.

— Который ведет через лес к другому берегу Рилакс-фиорда. По этому драгелю мы свои лодки таскаем, когда рыбка уходит от Ганге.

Адмирал кинул рыбакам две монеты и зашагал в раздумье на ют. «Итак, царь уже начал действовать. Наверняка через драгель они перетащат десяток-другой небольших галер и обойдут нас стороной. Чего доброго, атакуют с двух сторон. От Твермине и Гангу-да... Теперь мои замыслы искать неприятеля у Ревеля нарушаются».

В полдень, несмотря на воскресный день, каюту Ватранга заполнили флагманы и капитаны.

«С чего же вздумалось старику лишать нас воскресного отдыха?» — перешептывались капитаны за спинами сидевших в первом ряду флагманов.

Обычно добродушное лицо адмирала нахмурилось. Молча вскидывая брови, бросал сердитые взгляды на входивших...

Всегда обстоятельно рассуждавший Ватранг в этот раз был немногословен:

— В Твермине прибыл царь Петр. Русские сооружают переволоку на перешейке, готовятся перетащить галерный флот. Нам более нельзя оставаться в бездействии.

Адмирал сделал паузу и продолжал, глядя на Лилье:

— Посему полагаю вице-адмиралу Лилье с эскадрой отправиться без промедления к Твермине. Блокировать выход галер, бомбардировать их и уничтожить.

Ватранг взглянул на Эреншильда, голос его смягчился:

— Вам, дорогой шаутбенахт, предстоит с фрегатом капитана Сунда, галерами и шхерботами сняться с якоря и следовать к Рилакс-фиорду. Займите позицию ближе к берегу у драге ля. Как только появятся русские галеры, уничтожайте их до основания.

Продолжая, Ватранг сообщил, что сегодня же он пошлет распоряжение шаутбенахту Таубе прибыть с эскадрой к Гангуту. —

— Шхерботы и галеры Таубе послужат нам доброй подмогой.

По заведенному порядку высказались все флагманы и капитаны. Старший флагман остался доволен единством мнений своих подчиненных, которые единодушно высказались в поддержку его планов. Подписи в протоколе свидетельствовали об их решимости вступить в решающее сражение с неприятелем.

В этот же день гонцы каждому капитану вручили приказ адмирала. Но в приказе не отразишь всех перипетий минувшего дня. Все это тщательно отражалось флагманом в журнале экспедиции.

«Воскресенье, 25. Легкий ветер. В дневную вахту явились на судно четыре крестьянина с известием, что неприятель ныне намеревается перевести через переволоку у Твермине свои галеры и суда и что сегодня он возьмется за исполнение этого плана, что теперь уже все подготовлено... Я велел позвать обоих флагманов и в их присутствии внести в протокол это изменение. При этом я велел прочесть доставленную мне вчера от вице-адмирала Лилъе записку. Таким образом, мой план, а именно: оставить здесь, на этой позиции, вместе с галерами и шхерботами корабли «Поммерн», «Гетеборг» и «Ревель», а равно блокшиф «Элефант» и фрегаты «Анклам» и «Воль-гаст», а с оставшимися силами отправиться на поиски неприятеля, — оказался совершенно расстроенным... Нам пришлось подумать о других способах, чтобы воспрепятствовать осуществлению пагубных намерений неприятеля... Если бы ему удалось переправить свои суда, то он этим самым приобрел бы господство в шхерах, и, следовательно, наша стоянка здесь ни к чему не послужила бы. Поэтому, по тщательному обсуждению вопроса, было единогласно постановлено, чтобы шаутбенахт Эреншилъд и капитан Сунд с блокшифом «Элефант», всеми галерами и двумя шхерботами отправился по ту сторону Гангута и произвел там разведку о намерениях противника, стараясь поставить ему всевозможные препятствия, а вице-адмирал Лилье с кораблями «Эланд», «Ско-не», «Весманланд», «Верден», «Серманланд», «Лиф-лянд», «Рига», «Готланд» и «Поллукс», а равно с обоими, бомбардирскими судами и шлюпкою с «Принца Карла Фредерика» пошел в Твермине и там постарался сделать неприятелю диверсию или же прогнать его галеры. Между тем я буду должен остаться тут с кораблями «Бремен», «Принц Карл Фредерик», «Стокгольм», «Фредерика Амалия», «Поммерн», «Гетеборг», «Ревель» и обоими фрегатами, чтобы сохранить за собою позицию... Затем оказалось нужным оставить здесь корабль «Сконе», который не мог так скоро привести себя в готовность, и послать вместо него «Фредерику Амалию». Кораблю «Весманланд», находившемуся в море в крейсерстве, приказано через специально посланное», судно «Поллукс» быть в распоряжении вице-адмирала, когда тот выйдет в море, а другим крейсерам одновременно было приказано держаться к востоку от меня, так, чтобы они, в случае надобности, могли соединиться со мною. В полдень вице-адмирал вышел в море... при туманной погоде. Немного спустя, когда погода прояснилась, отправились также блокшиф с галерами и шхерботами под командой шаутбенахта Эреншильда и капитана Сунда. Ветер весь день дул с востока. Затем я приказал приготовить провиантские суда «Ланд фон Беловтен» и «Инг-фрау Брита», которые к вечеру вышли в море. В полдень я также отправил письмо к шаутбенахту Таубе о планах неприятеля у Твермине, предупредив о необходимости принятия соответствующих мер. К вечеру ветер совершенно затих, причем мы заметили, как масса галер, числом около двадцати, надвигалась с восточной стороны, по которым наши корабли открыли огонь. Затем по данному сигналу наши корабли, а именно: «Принц Карл Фредерик», «Стокгольм», «Сконе» и «Лила Солен» пошли вперед... Корабли эти были расставлены впереди судов «Поммерн», «Гетеборг» (на месте блокшифа) и «Ревель», который, в свою очередь, шел впереди «Поммерн» вместе с обоими фрегатами «Воль-гаст» и «Анклам». Так мы шли до 2-х часов ночи, когда, ввиду штиля, должны были бросить якоря у Эльдшхер, где мы стали со спущенными парусами».

Кажется, все предусмотрел опытный шведский флагман, уверенный в полном превосходстве над русским флотом.

На борту эскадры 1200 орудий. Они разметут, сомнут и уничтожат эти жалкие неприятельские галеры, большие и малые, пускай только те двинутся с места. А если струсят, его флагманы Лилье и Эреншильд знают свое дело и покончат с русскими в бухте.

Тому порукой синий, с желтым перекрестием королевский стяг, призывно трепещущий на ветру.

Сражение сражению рознь. Сражения на суше и на море — антиподы по характеру.

Армия стоит и опирается на твердь земную, передвигается ногами, колесами.

Сражения противоборствующих армий обычно решали исход кампаний, а подчас и войны. В таких случаях, встречаясь на поле боя, обе стороны бились насмерть. Одолевал сильный духом. Иногда кому-то везло больше. Но удача, как правило, сопутствовала смелому и более смышленому военному вождю.

Под Полтавой соперники бились не щадя живота. Фортуна улыбнулась отважному войску смекалистого Петра. Русь выстояла. Но самонадеянный король не отчаялся, война продолжалась по-прежнему...

Флот обитает в зыбкой, морской среде. Над водой — ветер, в воде — волны, под водой — смертельные камни. Ураган способен разметать и уничтожить флот и без боя. Нрав стихии переменчив, может подсобить одной стороне, навредить сопернику.

Всего пятнадцать лет назад шведы были господами на Балтике. Четыре столетия пестовали они свою морскую силу. Сооружали верфи, спускали со стапелей ладные суда. Десятилетиями, по наследованию, растили «морскихволков».

У Гангута пять умудренных опытом мореходов, шведских адмиралов, сошлись в схватке с какими-то неуклюжими «московитами».

Доморощенный генерал-адмирал — бывший царский стольник, под его рукой царь-батюшка, контрадмирал. Правда, за последние четверть века море для Апраксина не было чуждой средой, начиная с потехи на Плещеевом озере.

Воеводствовал у Белого моря. Строил на Саломбале первые фрегаты, хаживал под парусами по Бело-морью. В Азове обустраивал флотилию, в Воронеже и на Балтийских судоверфях приноровился к судостроению.

Водил первые отряды в Финском заливе. Никогда его подопечные не показывали корму шведам. До всей морской учености доходил своим умом... Иногда в узком кругу говаривал царю-батюшке:

— Когда я как адмирал спорю с вашим величеством, по званию флагманом, я никогда не могу уступить, но как скоро вы предстаете царем, я свое место знаю...

Контр-адмирал Петр Михайлов, как приказывал величать себя царь на палубах кораблей, прошел морскую стезю подобно своему стольнику. Но в отличие от него своим умом освоил все математические основы корабельной архитектуры. Конструировал сам корабли, вызывая восхищение классных иноземных мастеров. Своими мозолистыми руками сооружал на стапелях свои же морские творения.

По части морской смекалки не имел равных себе среди сородичей. Со временем море стало для него отрадой. Через силу, пользуясь властью, приобщал к «морской утехе» придворную знать, свое семейство...

По примеру царя заразились одержимостью к морю и генералы.

Слились с матросами морские солдаты Голицына и Вейде. Да и сами генералы теперь предпочитали походным палаткам галеры. А как же иначе командовать десантами, размещенными на судах. Соскучились генералы и по общению с царем, который не знал покоя и в кампании пропадал на парусных кopaбляx.

Тем самым воскресным днем, когда Ватранг лишил отдыха своих капитанов, генерал Михаил Голицын, командующий десантным войском, давал на своей галере в Твермине обед в честь царя.

Застолье было в разгаре, когда издалека, от Гангу-та, донеслись раскаты пушечных выстрелов.

Прервав очередной тост, Петр настороженно взглянул на Апраксина:

— Кто нынче на брандвахте?

Так называлась с той поры дозорная служба' военных судов — вахта на воде.

— Бригадир Лефорт, Петр Лексеич, — спокойно ответил Апраксин. Обед с разносолами, добытыми где-то Голицыным, и жара несколько растомили душу генерал-адмирала, — с ним полторы дюжины скампавей. У него опытные капитаны Дежимон и Грис.

— Слава Богу, мой тезка воробей стреляный, — несколько успокоился Петр. — Повременим, он служака опытный. Даст знать беспременно. Пушки-то палят корабельные, Ватранга.

Царь внимательно следил за карьерой племянника своего прежнего любимца Франца Лефорта. В самом начале службы под Нарвой тому не повезло, угодил в плен. После вызволения пристрастился к морской пехоте.

Не прошло и часа, как из-за островка показалась скампавея. Обед прервался сам собой, все вышли на палубу. На носу скампавеи, придерживая палаш, стоял капитан Грис. По взмаху его руки гребцы дружно, без всплеска, заносили весла, судно стремительно приближалось.

— Славно гребут, черти, — восхищенно проговорил Петр, а скампавея, убрав весла, подошла к борту галеры.

На палубу вспрыгнул Грис и направился к Апраксину:

— Господин генерал-адмирал, смею доложить...

Петр невозмутимо стоял рядом, посмеивался про себя: «Молодец Федор Матвеевич, вышколил морскую пехоту». Апраксин нетерпеливо крутнул головой.

— Наипервое. Шведская эскадра поделилась на трое. Один отряд в дюжину вымпелов линейных кораблей взял курс зюйд-ост. Другой направился к мысу Гангут. Третий со старшим флагманом лежит в дрейфе, как и прежде.

Апраксин перевел взгляд на Петра, а тот спросил:

— Пошто стрелял из пушек Ватранг?

— Когда шведы начали маневр, бригадир Лефорт двинулся к ним ближе, угадать их движение. Передовой отряд Ватранга открыл огонь.

— Молодец Лефорт, — одобрительно сказал Петр и, поразмыслив минуту-другую, сказал Апраксину: — Полагаю, генерал-адмирал, пушки загавкали, дела починаются. С твоего позволения иду на брандвахту, узрить все очами своими. Вам надлежит ухо держать востро, быть наготове. Обо всем повещу.

За полмили от отряда скампавей, стоя на помосте, Петр вынул раздвижную подзорную трубу, которую прислал ему Салтыков.

Как ни силился, не мог разглядеть, сколько парусников уходило вдаль, сколько крейсировало. Десятки кораблей сливались в одну сплошную цепочку.

Выслушав рапорт Лефорта, царь кивнул на видневшийся поблизости островок с каменистой вершиной:

— Правь к нему. Надобно осмотреться.

С высокого каменистого пригорка наконец-то стало видно, что двенадцать вымпелов направляются к юго-востоку.

«Похоже, сия эскадра взяла галс на Ревель. Как-то там Шелтинг? Не проспал бы». Петр еще раз пересчитал оставшиеся на рейде корабли, перегородившие плес, выстроившись в линию.

Петр опустил трубу, подозвал Лефорта:

— Чую, у Ватранга здесь только семь линкоров да два фрегата. Где остальные?

— Един фрегат, господин контр-адмирал, и дюжина шхерботов удалились к весту.

«Что задумал Ватранг? — Продолжая размышлять, Петр присел на камень. — Для него наиглавное запереть нас в Твермине. Зачем ему распылять корабли на Ревель? »

Петр поднял подзорную трубу. Так и есть, отколовшийся отряд начал лавировать и поворачивать к востоку, значит, сие верно. Эта эскадра направится к Твермине.

Петр поднялся с камня и кивнул Лефорту:

— Пойдем к скампавеям. Надобно срочно гонца отрядить к генерал-адмиралу.

«Немедля следует оповестить Федора. Шведы задумали вдарить по Твермине. Даром Лефорт сказал, что с ними две бомбарды ушли. Оставаться большим галерам и скампавеям там не след. Понеже в зело опасном месте стоят, имея один выход, который неприятель легко может захватить».

Скампавея с денщиком Орловым скрылась в вечерних сумерках. С каждым днем светило все раньше и раньше спешило к горизонту. Темнота ночи скрывала очертания шхер, пропадали вдали силуэты кораблей Ватранга.

В конце записки Петр указал выслать к мысу дозор пеший, не спускать глаз с эскадры Ватранга. Самого Апраксина просил прибыть для совета...

Рассвет застал генерал-адмирала в пути. В кильватер адмиральской галере выстроился отряд скампа-вей Змаевича. Апраксин рассудил здраво. На море полный штиль, и, покуда эскадра Лилье не подошла, надо использовать мгновения удачи.

Петр обрадовался, когда в утренней дымке одна за другой появились двадцать скампавей капитан-командора Змаевича.

— Добро, генерал-адмирал, значит, кумекаешь по-моему, — встретил Петр прибывшего Апраксина. — Чуешь, Боженька послал нам благодать, море-то будто зеркало, а паруса Ватранга да Лилье замерли.

— И то дело, контр-адмирал, — ответил бодро Апраксин. На лицах обоих собеседников светилась радость, несмотря на бессонную ночь. — Пускаем поперед Христофорыча, он выдюжит, у него глаз морской, под ядра не полезет.

На адмиральской галере накоротке собрались Зма-евич, бригадир Волков, капитан Бредаль.

— Поедешь наперво в море, подалее от Ватранга, — проговорил Апраксин, — отъедешь мили на полторы для верности. Гляди, как ядра лягут.

Петр напутствовал последним:

— Держитесь друг дружки, но рот не раззевайте, директриссу минуете, правьте к Ганге, оттуда к переволоке. Ну, с Богом.

Солнце уже взошло, когда в каюту Ватранга без стука ворвался капитан Глосер:

— Герр адмирал, беда, русские галеры обходят нас. Я поставил все паруса, но они как тряпки, на море мертвый штиль.

Тем временем на палубе раздался топот матросских башмаков. Пока Ватранг застегивал штаны, Глосер торопливо проговорил:

— Я приказал спустить все шлюпки и большой бот. Нам остается буксироваться и уповать на Бога.

Не слушая Глосера, без мундира, в ночной сорочке, едва натянув ботфорты, Ватранг выскочил на шканцы.

Слева, в двух милях, стремительно уходили в море два десятка русских галер.

Флегматичный по натуре Ватранг топнул ногой:

— Капитан! Почему молчат пушки?!

Виновато улыбаясь, Глосер, стоявший позади, пожал плечами:

— Это бессмысленно, герр адмирал. Пустая трата пороха.

— Поменьше рассуждайте, Глосер. Открыть огонь по неприятелю!

Несколько шлюпок и подошедший шхербот с туго натянутыми канатами медленно, черепашьим шагом буксировали 50-метровую махину.

«Бремен» вздрогнул, десятки огненных стрел пронзили утреннюю дымку, левый борт окутали клубы сизого порохового дыма.

Ватранг вскинул подзорную трубу. Так и есть. Стена всплесков от падения ядер даже не заслонила на время несущихся по зеркальной глади галер неприятеля.

В бессильном отчаянии Ватранг выхватил рупор из рук Глосера, перегнулся через фальшборт и отпустил крепкие словечки в адрес моряков, тянувших на буксире «Бремен».

Оглядываясь по сторонам, адмирал наконец-то понял, что «Бремен» вырвался на корпус вперед по сравнению с соседями, но этого явно недостаточно. Переместив окуляр трубы к востоку, он жадно искал и не находил распущенных парусов эскадры Ли-лье.

— Поднять белый флаг! — крикнул он капитану: — Лилье должен увидеть сигнал и сойтись с нами. — Ватранг поостыл и с досадой пробурчал: — Эти русские не чтут обычай моряков. Кто затевает дела в понедельник?

— Герр адмирал, — раздался вкрадчивый голос адъютанта, — ваш кофе стынет.

Ватранг протянул капитану подзорную трубу, вяло махнул рукой и направился в каюту.

Только успел позавтракать и закурить трубку, как в дверь постучали и появился Глосер с виноватой миной на лице.

Ватранг выпустил клубы дыма:

— Ну, чем еще обрадуете меня, дорогой капитан?

— Герр адмирал, обнаружена еще одна эскадра русских галер.

Не дослушав до конца, Ватранг засеменил к выходу.

Солнце давно перевалило зенит. Лицо приятно освежил легкий ветерок. Слева, как и утром, уходил в море второй отряд русских галер.

Взглянув на паруса, Ватранг кинул взгляд за корму и удрученно покрутил головой. Обтянутые втугую паруса стояли не шелохнувшись, и лишь едва видимая струйка за кормой показывала, что корабль имеет самый малый ход.

— Передайте на корабли эскадры: открыть огонь по этим посудинам из всех орудий. Черт бы побрал этих московитов!

Полуденную тишину нарушил грохот сотен пушек эскадры Ватранга. Спустя полчаса вдали показались верхушки мачт кораблей эскадры вице-адмирала Ли-лье. Вся эта бесполезная суматошная канонада лишь еще раз доказала, что в начавшемся сражении Фортуна явно показывала корму шведскому флагману. Но Ватранг все еще не терял надежды на удачу.

В Твермине оставалась половина галерного флота неприятеля. И кроме того, он сохранил боевой состав эскадры.

Перебегая с борта на борт, Ватранг поминутно вскидывал подзорную трубу, всматриваясь в восточную половину горизонта. Вдали едва виднелись корабли эскадры Ли лье.

Вице-адмирал, услышав канонаду, повернул на обратный курс, сближаясь с Ватрангом. «Теперь нам должно соединиться и перегородить этот фарватер наглухо», — подумал Ватранг и взглянул на вымпел. Его косицы лениво колыхались на слабом ветру.

«Где же ты пропадал, каналья, раньше?» — зло подумал Ватранг и приказал лечь на курс сближения с эскадрой Лилье.

Сам того не понимая, он уходил с насиженной позиции, где три месяца сторожил неприятеля, ожидая прорыва галерного флота. Фарватер в шхерах, вдоль берега, теперь оставался свободным от воздействия грозных пушек шведской эскадры.

Но спасительный ветер временами стихал, и только к вечеру эскадры Ватранга и Ли лье соединились.

— Мы займем новую позицию в две линии. — Ватранг показал место на карте прибывшему на шлюпке Лилье. — Русские не посмеют пройти сквозь двойной огонь наших пушек. А затем мы все же доконаем ихние галеры в Твермине.

Отпустив Лилье, адмирал только теперь вспомнил об Эреншильде. «Каково приходится сейчас Нильсу? Он достаточно умен, чтобы принять правильное решение. Русские не должны застать его врасплох. Его шхерботы сейчас необходимы здесь, чтобы прикрыть проход в шхерах».

Увы, домыслы шведского флагмана были верны лишь наполовину. Шаутбенахт Нильс Эреншильд, едва услышав первые звуки артиллерийской канонады у Гангута, поспешил на шлюпке к Ватрангу, чтобы выяснить все обстоятельства. Но он запоздал. На полпути до оконечности полуострова из-за мыса одна за другой вдруг выскочили несколько русских галер.

Шлюпка с Эреншильдом едва успела развернуться и на пределе сил гребцов оторваться от неприятеля. Оглядываясь назад, шаутбенахт насчитал около двух десятков галер. В сумерках он поднялся на борт «Эле-фанта», где уже собрались капитаны шести галер и трех шхерботов.

— Немедля отправляйтесь по местам, — без роздыху сказал Эреншильд, — мы тотчас снимаемся с якорей и уходим в шхеры. Неприятель нас превосходит в силах. Только шхеры спасут нас от русских, и мы должны прийти на помощь нашим братьям у Ганге.

Но Эреншильду в этот раз не повезло. То ли он плохо знал лабиринты шхер у Рилакс-фиорда, то ли у него не было достоверных карт, но когда забрезжил рассвет, Нильс понял, что его эскадра, плутая в темноте, забралась в тупиковый залив, из которого не было выхода. Позади шведов, перекрыв пути отступления, поджидают тридцать пять русских галер. Следовало поразмыслить, каким образом выбраться из ловушки. Пока он размышлял, от Гангута донесся гул артиллерийской канонады...

О том, что Эреншильд появился у переволоки, Апраксин и Петр узнали сразу после того, как галеры Змаевича успешно прошли мимо эскадры Ватранга.

Не сговариваясь, они поняли, что Змаевичу нужна подмога.

Генерал-адмирал подозвал Лефорта:

— Видал, бригадир, как лихо Змаевич обставил Ватранга?

Не скрывая радости за собрата-моряка, Лефорт растянул рот в улыбке.

— Тебе задача, — продолжал Апраксин, — играй поход, строй отряд — и следом за капитан-командором. Передашь на словах указ капитан-командору. У переволоки стоит Эреншильд. Велено его азардировать без промедления. Бог вам в помощь.

Лефорт приложил руку к шляпе, повернулся, крикнул капитану Дежимону:

— Бить поход! Галеры к бою!

Загрохотал барабан на флагманской галере, барабанная дробь разнеслась по всем скампавеям. Вскакивали дремавшие солдаты, жевали наскоро сухари с солониной, разбирали весла, пробивали шомполами мушкеты.

— Не позабыть бы ему про Эреншильда, — сказал Петр Апраксину. Он все время стоял рядом с генерал- адмиралом, пока тот наставлял Лефорта.

Прежде чем пересесть на скампавею, Апраксин повторил Лефорту:

— Накажи капитан-командору Эреншильда живым не выпускать.

Одна за другой выстраивались в кильватер галеры и скампавеи. На головной галере бухнула пушка. Блестя на солнце, дружно поднялись из воды сотни пар весел.

— И ра-а-а-а-з! — гаркнули слитно боцмана.

Первый гребок самый трудный, — замерли на воде суда, нужно сдвинуть с места, дать им ход.

— Идва-а-а-а!

Суда медленно двинулись вперед.

Спустя полчаса отряд Лефорта обогнул передовые корабли эскадры Ватранга. Шведскому адмиралу так и не удалось спокойно выкурить трубку после завтрака...

Залпы пушек нисколько не отпугнули русских моряков. Собственно, и пугаться было некого и нечего. Эскадра Ватранга не успела помешать отряду Лефорта без потерь достигнуть Гангута.

«Тот час вслед за ними явилась вторая флотилия галер в 15 штук, которая держалась еще дальше в море, и, несмотря на то, я и другие корабли стреляли по ним. Они все-таки прошли мимо нас. Мы же задерживались из-за штиля и находились в том, более невыгодном положении», — с унылым настроением отметил в своем журнале Ватранг.

...Убедившись, что все идет как задумано, Апраксин и Петр спешили к Твермине. На рейде их ожидала флотилия галер и скампавеи. На их борту десять тысяч войска.

— Одно сумлеваюсь, Петр Лексеич, — высказался в пути Апраксин, — навряд Змаевич поспеет азардировать до ночи. Понеже люди на веслах поустали. Без силенок в опаске к неприятелю подступиться.

На рейде Твермине весь день прошел в тревожном ожидании. Пушечная стрельба, доносившаяся от Гангута, возвещала о разгорающемся сражении. Но кто кого одолел, оставалось до сих пор неизвестным. Напряжение разрядилось с прибытием вечером скампавеи под синим флагом генерал-адмирала. Не теряя времени, генерал-адмирал собрал военный совет.

— Нынче Бог в помочь, сызнова штиль на море определяется. Неча вам лапу сосать. Ватранг отошел в море, освободил шхеры. Там проход нами промеряй с прошлой осени. К тому же швед пальцы растопырил, нам сподручнее их лопать по одному.

В этот раз Апраксин излагал свои мысли в доводы с легкой душой. Прорыв Змаевича и Лефорта свидетельствовал о некотором замешательстве у шведов.

— Потому сей же час бить поход. Выступаем к Гангуту. В авангардии быть генералу Вейду, в арьергарде генералу Михаиле Голицыну, мой флаг в кордебаталии.

Слушая Апраксина, генералы недоумевали: «Где наш государь станет обретаться?»

Словно угадывая их мысли, Апраксин повернулся к сидевшему рядом Петру. Еще по пути к Твермине царь хотел идти вместе с галерной флотилией, но генерал-адмирал наотрез отказался, думая про себя: «Видимо, Прутское дело ему не впрок».

— Неча тебе, Петр Лексеич, в пекло соваться. О державе твои заботы. Контр-адмиралу Петру Михайлову быть поначалу в Твермине. Гонец от Змаевича повестил, что шведы блокированы у переволоки. Там тебе и разобраться по делу в ожидании нашего успеха.

Совет закончился, а генерал-адмирал вдруг вспомнил:

— Ты, Петр Лексеич, попомни: на Аландах шаут-бенахт Таубе шастает. Надобно и его остерегаться.

— Добро, а то я, грешным делом, позабыл, — признался Петр. — Вышлю непременно дозоры от Змаевича.

Зря тревожился Апраксин. Еще накануне сражения Таубе получил приказ Ватранга направиться к Гангуту, но исполнять его не спешил. Когда же он приблизился к Гангуту, то его обуял страх. Вслед за услышанной канонадой он впервые лицом к лицу столкнулся с русскими. «...Подойдя на расстояние полумили от Гангута, я сначала услышал стрельбу, а затем увидел, как русский флот огибает Гангут. Вследствие этого я принужден был повернуть немедленно назад, чтобы не быть взятым, что могло произойти при дальнейшем моем движении и сближении с неприятелем».

С наступлением темноты флотилия галер приблизилась к шхерам. Ночью отправляться к шхерам было рискованно. «И в 27-й день поутру генерал-адмирал граф Апраксин со всем при нем бывшим флотом с полуночи пошел и того же утра приближался к неприятелю. Указ дал пробиваться сквозь оного, не огребая кругом, что с помощию Божею и учинено... В 4-м часу пополуночи пошли все скампавеи одна за другой; в авангарде шел г. генерал Вейде, за ним следовал г. генерал-адмирал, потом в арьергарде генерал князь Голицын. И когда неприятель наши скампавеи усмотрел, тот час с адмиральского — шведского — корабля учинен сигнал из двух пушек... Дальние их корабли,распустя свои паруса, трудились, чтобы приблизиться, но за наступающею тишиною не могли скоро прибыть... Три корабля их буксировались к нашим скампавеям шлюпками и ботами зело скоро и, приближаясь надмеру, стреляли из пушек жестоко... Могли счесть 250 выстрелов. Однако ж... наши скампавеи прошли счастливо и так безвредно, что только одна скампавея села на камень... Несколько людей с оной шлюпками сняли, а досталь-ных неприятель взял, понеже их один линейный корабль к оной скампавее приблизился. К тому же 2 неприятельских бота и несколько шлюпок атаковали, так что отстоять скампавею с достальными людьми было не мочно... Прочие все, как суда, так и люди, без вреда прошли, только у одного капитана ногу отбили. О половине 10-го часу, когда, прошед неприятельский флот, вошли в шхеры, получили ведомость, что капитан-командор Змаевич с первыми скампавеями атаковал неприятельскую эскадру и не далее мили обретается... Генерал-адмирал рассудил за благо и трудился, чтоб со всеми скампавеями идти и случиться с ними... Прибыли о полудни и увидели неприятельский атакованный фрегат, стоящий на якоре, и при нем по обе стороны в линию по одному шхерботу и по три галеры».

Так запечатлели скрижали российские продолжение начавшегося сражения.

А что же противная сторона? Каким образом представились эти же события взору шведского флагмана? «...27-го числа, вторник. Мертвый штиль и туман. Мы опять увидели большое количество галер, числом 60, под берегом; они старались со всеми силами пройти со стороны берега мимо наших кораблей к Гангуту. Некоторые из наших кораблей, которые находились поближе, с помощью буксировки пустились им вдогонку, причем я оказал им возможное содействие, предоставив им столько шлюпок, сколько при всей спешности можно было достать, для каковой цели был дан особый сигнал. Но так как опять господствовал мертвый штиль, а малый ветер, который дул, был с севера, то, к нашему величайшему огорчению, и эта масса галер прошла мимо нас, несмотря на то, что наши корабли довольно близко подошли к ним и обстреливали их из пушек. Лишь одна галера была простреляна нами и попалась нам в добычу. На ней оказались один майор, капитан, два прапорщика, один комиссар, один казначей и один пастор, а равно мешок с деньгами и 479 нижних чинов. Тот час после того было созвано общее совещание для обсуждения вопроса — как ныне следует поступать с флотом».

Итак, адмирал Ватранг добыл первый трофей в противостоянии с русскими. Но относительный успех и добытый мешок с деньгами, видимо, не располагали шведских моряков подвергать себя риску. Поэтому они «единогласно признали необходимым оставить Гангут и отправиться на защиту шведских шхер, ввиду чего всем офицерам держаться наготове». Не ограничившись этим, старший флагман распорядился командиру корабля «Верден»:

— Изготовьте корабль для следования в Стокгольм. Вам предстоит отправиться с моими письмами его королевскому Величеству, ее королевскому высочеству и королевскому сенату.

Следовало Ватрангу каким-то образом известить высоких лиц о неприятном событии. Эскадра флота его величества не выполнила приказ, и русские галеры прорвались-таки в Ботнику. Теперь их вряд ли изгонишь из шхер и они получат свободу действий против побережья королевства.

Ватранг со своими флагманами и капитанами заботились о своей участи и как-то на время позабыли о своем собрате по ту сторону полуострова.

В эти самые часы шаутбенахт Эреншильд давал последние наставления своим капитанам:

— Нас мало, но мы вдвое превосходим русских пушками. В этом наше спасение. Отступать нам некуда. Надеюсь, что вы внушите свои храбрым матросам необходимость сражаться до конца. Мы должны исполнить свой долг перед королем и отечеством.

Шаутбенахт подозвал капитанов к столу, на котором была разложена карта:

— Наша позиция неприступна. Фланги упираются в скалы, — Эреншильд кивнул капитану Сунду, — «Элефант» стоит в центре. Два десятка орудий перекрывают огнем подходы с флангов. Галиоты располагаются справа и слева от фрегата впритык к шхерам.

Место шхерботов во второй линии сектора обстрела, каждому судну здесь помечено. — В голосе флагмана не звучало ноток сомнения. — Главный козырь русских — абордаж. Тысяча наших бойцов и сотня с лишком пушек опрокинут неприятеля. Пороха и ядер у нас в достатке. Покажем русским нашу выучку. Надеюсь, адмирал Ватранг нас выручит. Да поможет нам Господь.

В полдень 27 июля на галеру генерал-адмирала первыми прибыли контр-адмирал Петр Михайлов и капитан-командор Змаевич.

— Поутру пытался азардировать шведов, — доложил Змаевич, — одначе пальба картечью сильна. С одной пушкой на носу скампавеи подступиться нет силы.

Апраксин перевел дыхание. Только что он со своей флотилией прорвался сквозь неприятельский огонь и обошел Гангут. Генералы Голицын и Вейде доложили ему о потерях.

— Садись, капитан-командор, совет будем чинить, как шведа одолеть. У нас уже созрел план атаки. — Апраксин начал излагать свою мысль. Понеже твои скампавеи, капитан-командор, в ночь передохнули, тебе и быть в авангардии нашей атаки. Полагаю, што без абордажа шведа не одолеть, — адмирал кивнул на карту. — Посему авангардия под рукой контр-адмирала Петра Михайлова, справа скампавеи генерала Вейде и капитан-командора Змаевича, слева генерал Ягужинский с бригадиром Волковым и капитаном Дамиани, по центру бригадир Лефорт и капитан Дежимон,

Апраксин, отдуваясь, взглянул на Петра. После бессонной .ночи ломило в костях, шумело в голове, но генерал-адмирал виду не подавал.

— Полагаю, генерал-адмирал, не след ли попытать Эреншильда на сдачу склонить без кровопролития?

— И то дело, — без раздумий согласился Апраксин.

— К тому способен Ягужинский, — предложил царь.

— Посему быть. — Апраксин встал. — Ежели от шведа отказ поступит, почнем азардировать без промедления. Сигнал мой — синий флаг и пушка. У Гангута пасется с эскадрой Ватранг. Ветерок задует, он враз здесь объявится. Поспешать надобно.

Парламентер Ягужинский вернулся к Апраксину ни с чем:

— Эреншильд отверг сдачу. Шведы, мол, ни перед кем еще флаг не спускали.

«В два часа пополудни генерал-адмирал дал сигнал авангардии поднятием синего флага и единым выстрелом из пушки».

Начался последний, решающий бой Гангутского сражения, который сразу принял ожесточенный характер.

Первая и вторая атаки скампавеи пришлись по центру линии кораблей шведов. Там изрыгал огненное пламя «Элефант», наступающих встретила сплошная стена картечи. С флангов атакующих косил перекрестный огонь из пушек и мушкетов, который открыли шхерботы и галеры.

Глядя, как опять вынужденно отходят скампавеи, Петр молниеносно сообразил: «Шведы бьются отчаянно, им отступать некуда, в лоб их вряд ли возьмешь. Эреншильд выстроился полукружием, колошматит наверняка со всех сторон. А слабина у него на флангах». Петр крикнул адъютантов, черкнул на бумажках по два слова.

— Борзо в шлюпки. Ты, — ткнул первому поручику, — к Змаевичу, а ты к Лефорту. Передать: азарди-ровать шверботы и бомбарды шведов. Змаевичу справа, Лефорту слева. Починать по сигналу красного флага с двойной пушкой. Стоять насмерть.

Через минуту они понеслись к скампавеям, которые готовились к очередной атаке. Едва шлюпки с посланцами повернули назад, на фалах галеры шаутбе-нахта взвился красный флаг, одна за другой рявкнули две пушки. Командир авангарда начинал повторный штурм.

На этот раз стремительным натиском скампавеи вклинились в строй шведов и сцепились на абордаж. Стоило морской пехоте взобраться на борт шведов и схватиться в рукопашной, как те начали мало-помалу отступать, устилая палубу трупами. В азарте рукопашной бились штыками и багинетами, тесаками и палашами, шпагами и прикладами мушкетов.

Шведские канониры продолжали палить из пушек. Русских солдат рвало на куски здесь же жерлами орудий не картечью, а «пороховым духом». Хрустели черепа и кости, текла на палубу кровь. Шведская и русская, человеческая. Война есть война. Рядом с каждым убитым русским пластались два-три поверженных шведа. К исходу третьего часа сеча начала затихать. На шведских галерах и шхерботах один за другим нехотя ползли вниз по флагштоку синие, с желтым перекрестием флаги.

Дольше всех сопротивлялся флагманский фрегат «Элефант». На пять саженей возвышался он над скампавеями, и немало русских солдат и матросов полегло, пока удалось взобраться на палубу флагмана.

Одним из первых, размахивая палашом, вспрыгнул на палубу полковник Бакеев:

— Круши, братцы, шведа! — гремел его голос. — Попомним Карлу Полтаву.

На верхней палубе фрегата в одиночестве со шпагой в руках сражался Эреншильд. «В ту самую минуту, как Эреншилъд, готовясь отразить сей новый напор, хотел схватить одного из своих подчиненных, который думал бежать на шлюпке, он вдруг упал за борт, пораженный картечью в левую руку и ногу. Смятение быстро сообщилось по всему отряду шведов, русские бросились и овладели судами. По взятии прама нашли шведского адмирала до половины в воде, истекшего кровью, но по счастью, запутавшегося ногой в веревку, не допустившую его утонуть. Замертво привезен был Эреншилъд на галеру Вейде, где государь сам употребил все усилия возвратить жизнь храброму своему пленнику. Первый предмет, представившийся взору адмирала, был государь со слезами на глазах, расточающий о нем нежнейшие попечения, и первое движение государя в радости было расцеловать окровавленное чело героя».

Победой завершилось сражение.

«Что взято от неприятеля, людей и судов и артиллерии, також сколько побито и ранено при сем — реестр: фрегат «Элефант», на котором был шаутбенахт; галеры «Эрн», «Трана», «Грипен», «Лаксен», «Геден», «Валъфиш»; шхерботы «Флюндран», «Мартпан», «Симпан», пушек 116. Всего было офицеров морских и сухопутных, также унтер-офицеров рядовых и неслужащих — 941. Из того числа живых 580, а достальные 361 побиты. Наших на том бою побито и ранено: всего сухопутных штаб-и обер-офицеров, також унтер-офицеров сухопутных и морских и рядовых солдат и матросов убито — 124, ранено — 342.

Того же числа, кой час оная баталия окончилась, без всякого медления, г. генерал-адмирал учинил сигнал идти со всеми судами к Гангуту, дабы неприятель не мог в том месте флотом своим заступить... Ночевали близ Гангута, где наш был караул, куда и завоеванные суда все приведены... Послан указ капитан-командору Сиверсу, чтобы со всеми оставшимися судами в Твермине и с людьми и с провиантом шел к кирке Экенес и прамы и шняву с собой взял, дабы неприятель флотом своим не отрезал».

Понапрасну опасался генерал-адмирал своего шведского собрата Ватранга. Поздним вечером, при свете фонаря, заканчивал он печальное послание королю о происшедших событиях.

Вручив письмо капитану «Вердена», Ватранг, сделав другие распоряжения, не мог заснуть и принялся излагать невеселые события минувшего дня. «На 4-й склянке «собачьей вахты» «Верден» снялся. Но я отправил лейтенанта Эльгенгольма с письмом к русскому генерал-адмиралу Апраксину с просьбой сообщить мне о судьбе нашего блокшифа и галер, и если таковые перешли во владение царя, то я просил об обмене шаутбенахта Эреншилъда и капитана Сунда на взятых ныне с галеры «Конфай» в плен русских».

Не принес облегчения Ватрангу и следующий день.

«Среда, 28-го числа. Полный штиль. Из Кимото на шверботе прибыл лейтенант, чтобы справиться

о положении вещей здесь, у нас, причем он не имел ни малейших сведений о том, что случилось с галерами; вчерашнюю стрельбу они тоже слышали, но из этого ничего определенного не могли заключить. Я его немедленно опять отправил обратно с письмом к ша-утбенахту Таубе с изложением положения вещей и моим мнением о том, что шаутбенахту при этих обстоятельствах следовало бы предпринять. Утром вернулся посланный мною лейтенант, однако без от- , вета на мое письмо или сообщения, что они приняли русские письма и отправленные для шаутбенахта вещи... Лейтенант донес, что шаутбенахт жив и ранен в левую руку, а равно, что блокшиф и галеры вчера после тяжелого боя были взяты неприятелем и что он их видел у русских. О других же офицерах он не мог получить никаких сведений, а равно, как выше упомянуто, русские также не хотели принять посланные для шаутбенахта и капитана Сунда вещи. Но изъявили согласие по получении ими верных сведений об убитых и пленных сообщить мне таковые. Эти сведения затем и были сообщены, из коих выяснилось, что четыре обер-офицера были убиты...»

Удрученные Ватранг и Лилье на следующий день покинули Гангут. А где же некогда заносчивый и самонадеянный четвертый шаутбенахт, Таубе? Едва заслышав о случившемся в Рилакс-фиорде, не дожидаясь распоряжения старшего флагмана, он попросту сбежал от Аландских островов, уведомив об этом Ват-ранга: «Должен всепокорнейше высказать, что для предупреждения обычной коварности нашего врага и его быстрого движения вперед было бы, целесообразно обосновать свои позиции на шведской стороне близ Фурузунда... Предполагаю, что вы, по всей вероятности, не будете иметь ничего против, если я при первом благоприятном ветре уйду отсюда, тем более, что жители всей этой местности уже бежали».

Печаль и уныние царили в стане поверженного неприятеля. Чем-то напоминало это состояние шведов в дни минувшие, после позорного поражения под Полтавой. Те же хвалебность и неколебимая уверенность в своем превосходстве над русскими моряками в начале кампании. Полная растерянность и необъяснимый страх после первого же сражения.

Как и подобает, сердце русских моряков перепол^ нила радость заслуженной победы. Выразителем общего ликования стал Петр. С юных лет одержимый страстью к морскому делу, он, не откладывая, делится значимостью происшедшего исторического события с россиянами. Минул всего день, и в новую столицу с первой реляцией о виктории спешил капитан-поручик Захар Мишуков. «Из флота от Гангу та 1714 года, июля 29, коим образом Всемогущий Господь Бог Россию прославить изволил, ибо по многодарован-ным победам на земле ныне и на море венчати благоволил, ибо сего месяца в 27 день шведского шаутбе-нахта Нилъсона Эреншильда с одним фрегатом, шестью галерами и двумя шхерботами, по многом и зело жестоком огне у Гангута, близ урочища Рилакс-фиорд взяли; правда, как у нас в сию войну, так и у алиртов38 с Францией много не только генералов, но и фельдмаршалов брано, а флагмана не единого, и токо с сею, мню, николи у нас не бывавшею, викто-риею вас поздравляем, а сколько с помянутым шаут-бенахтом взято офицеров, матросов и солдат и прочего, також что наших убито и ранено, тому при сем посылаем реестр и реляцию купно с планом, который извольте немедленно напечатать и с сим посланным довольное число отправить к Москве и по губерниям, о чем он сам скажет».

Собственноручно сочиняя реляцию о победном исходе сражения, Петр спешил поделиться радостными чувствами с россиянами. Лапотная Русь еще только продирала очи от вековой спячки. Неведомы были люду, не только простому, но и многим именитым фамилиям, цели прежних царских потех на воде.

Но вот теперь царь оповещал о виктории на малознакомом для народа заливе Балтики Финикусе над грозным соперником.

Петр, перед глазами которого и под его началом развернулась битва на воде, упивался радостью вдвойне от одержанной победы и пленения шведского флагмана, равного себе по воинскому званию.

На памяти царя, не раз побывавшего за пределами России, такого в Европе не бывало.

В прошлом веке морская сила Швеции выступала в союзе с английским флотом. Шведские эскадры держали в кулаке всю торговлю на Балтике. Пленяли союзные державы — алирты — и генералов, и фельдмаршалов, но флагманов ни разу. И вот русским морякам, первым в Европе, сдался в бою шведский адмирал...

Первая победная реляция ушла в Петербург, а галерный флот залечивал раны, полученные в сражении, приводил в порядок суда, на ближайший остров свозили тела погибших воинов, переправляли раненых в Твермине.

Наконец от Сиверса прибыл курьер к генерал-адмиралу:

— Неприятельская эскадра покинула рейд у Гангута.

Сидевший рядом Петр велел курьера задержать:

— Нынче же, Федор Матвеевич, съеду на Гангут с генералами. Надобно у Гангута крепость соорудить на берегу надежную. Отныне сие место нашей кровушкой окроплено и навечно будет нашенским.

— Мнится, Ватранг на это место более не польстится. Тревожит, куда он подевался? Не к Ревелю ли направился? — с некоторым беспокойством спросил Апраксин.

Петр на этот раз не раздумывал:

— Там Лилье хвостом крутил и отскочил. Навряд ли Ватранг по его следам двинется.

— Дай-то Бог, Петр Лексеич. В таком случае и нам не грешно отпраздновать помаленьку викторию. Вой наши морские живота не берегли, сам видел.

— Добро, и я о том думку таю. На субботу готовь молебен, обед, салютации. Об убиенных не позабудь, святое дело. Сиверса снаряди апосля с трофеями в Гельсингфорс. Беречь их надобно пуще прочего.

По неписаным воинским законам битва считается законченной, когда останки погибших предадут земле.

На соседнем небольшом островке, в Рилакс-фиор-де, в братской могиле похоронили россияне своих со-отичей, павших в бою. По обычаю, как водится, отслужили панихиду, склонили знамена, проводили в последний путь ружейным салютом...

На рейде ожидала гостей празднично разукрашенная флагами, нарядная галера генерал-адмирала «Святая Наталья». Вокруг нее в развернутом строю полукружьем стояли на якорях больше сотни галер и скампавей. Перед фронтом русского галерного флота на якорях расставили взятые в плен шведские суда, в том ордере, как они начинали сражение. Как и положено, на плененных судах развевались русские Андреевские флаги с голубым крестом по диагонали. Под ними как-то уныло выглядели приспущенные шведские флаги и вымпелы.

Празднества открылись торжественным молебном на «Святой Наталье».

Отслужив молебен, священники убирали аналой, уступая место праздничному столу, а рейд огласили залпы победного салюта.

Первой троекратно выстрелила пушка на царской скампавее. Петр сам поднес фитиль к затравкам. Еще не расселся дым, а в ответ борта сотни судов загрохотали, отвечая флагману. Мало того, любил царь огненные потехи. Пороховой дым окутал флотилию, а вслед пушкам защелкали «мелкие ружья», пистолеты, мушкеты. Отводили душу после пережитого экипажи галер.

Окончив пальбу, офицеры, матросы и солдаты направились к праздничным столам, уставленным вином и угощениями.

На «Святой Наталье» собрались флагманы, генералитет, бригадиры, полковники. По правую руку от царя расположился генерал-адмирал, по левую — генерал Михаил Голицын.

Застолье открыл, как и прежде, царь:

— Други мои, николи у нас не бывало виктории, подобной нынешней. Наипаче одержана она над превосходным неприятелем, а пуще того и взят в плен флагман. Почитаю сие знамением равным славою Полтаве. Тому зарок был и благословение Господа нашего Бога! Виват!

За первой чаркой пошли вразнобой последующие. Апраксин после первого бокала хрустел огурчиками, удивляясь:

— Отколь, Петр Лексеич, ты приволок оные?

— Позабыл? Наутре бригантина из Ревеля прискакала.

— Так что ж с того? — не сразу понял Апраксин.

Улыбаясь, Петр достал из-за обшлага сложенный листок:

— Чти.

Апраксин понюхал листок, тоже улыбнулся понимающе:

— Стало быть, от Катерины Лексеевны.

«Друг мой сердешный господин контр-адмирал, здравствуй на множество лет, — читал вполголоса, усмехаясь, генерал-адмирал, — посылаю к вашей милости пол пива и свежепросоленных огурчиков; дай Бог вам оное употребить во здравие.

Против 27-го числа сего месяца довольно слышно здесь было пушечной стрельбы, а где она была: у нас или где инде, о том мы не известны, того дня прошу уведомить нас о сем, чтобы мы без су мнения были».

Возвратив письмо, Апраксин наполнил бокал:

— Сподобил тебя Господь заботливой женой. Здравие Катерины Алексеевны.

Флагманы чокнулись.

Сознание сидевших за столом, как водится, начинал исподволь окутывать своими чарами Бахус. После долгого терпения в Твермине, удачных рейдов мимо оплошавшего неприятеля, жаркой, подчас смертельной схватки позволительно было и расслабиться, развязать язык. Все пересуды вращались и возвращались к дням минувшим, каждый старался вспомнить значимые для него картины боевых схваток с неприятелем.

Бригадиры и полковники хвалили свои экипажи галер и скампавей, удивлялись оплошности шведов. Лефорт был другого мнения:

— Ватранг не сплошал, все до тонкости размыслил. Токмо удача от него отвернулась в нашу сторону. Ежели бы ему ветер в парусы, нам бы несладко пришлось.

Сидевший напротив Волков согласился:

— Но сие, как и на сухом пути. Кому подспорье Бог пошлет. Под Нарвой-то Карлу повезло. Пурга затмила, подкрался к нашему лагерю неприметно, и все тут.

Сидевший неподалеку генерал Вейде вмешался в спор:

— Оно все верно. Но государево око всю викторию обозревало. Без всякой канители Божий дар обратило нам на пользу. На войне смекалка — первое дело.

Змаевич добавил:

— Швед супротив нас бился отчаянно, а все же мы его одолели. Экипажи наши не токмо числом взяли.

Апраксин, перегнувшись через стол, с усмешкой проговорил, словно кольнул Голицына:

— А ты, Михайло Михалыч, не сравнишь вашего брата Левенгаупта с Эреншильдом. У Переволочны тот, не раскусив Данилыча, в полон сдался. Шаутбенахт же, как сам зрил, бился до последнего, хотя и видел несметное число галер наших.

Голицын не стал противоречить:

— Спору нет, на морской посудине всяко бывает, потому и стойкость поболее верстается у моряков. По себе знаю.

За несколько кампаний на галерном флоте князь стал неплохо разбираться в превратностях морского уклада жизни.

Петр не остался в стороне:

— Твоя правда, Федор Матвеич. Токмо у флагманов швецких разные натуры. Тот же Лилье нам корму показал в Ревеле. А ведь сила-то была на его стороне. Да и Ватранг нынче не стал испытывать судьбу. Не дождавшись ветра, с дюжиной кораблей уплыл.

А так, ежели воев сравнить, мужик русский, по духу, любого одолеет.

К Апраксину на цыпочках подошел командир галеры и что-то прошептал.

— Што таишься, — недовольно сморщился царь, — рапортуй.

— Государь, — командир на мгновение опешил, а потом поправился, — господин контр-адмирал, от Гангута следует отряд скампавей с тялками под российским флагом.

Петр, не дослушав до конца, вскочил и пошел на корму. Невооруженным взглядом было видно, как на головной скампавее трепетал Андреевский флаг. В кильватер скампавей выстроились вереницей одномачтовые тялки — грузовые транспортные суденышки с непомерно широкой кормой.

— Слава Богу, нынче рацион полный экипажам выдать, — обрадовался Петр. — Сие Сивере с провиантом.

Петр подозвал командира:

— Скампавея на якорь станет — пошли шлюпку за капитан-командором Сиверсом.

Царь распорядился добавить экипажам еще по чарке сверх праздничной.

Заканчивалось пиршество на флагманской галере. Совсем разомлевший Апраксин, прощаясь, сказал царю:

— А ты, Петр Лексеич, не гневайся на меня, пред кампанией тебя чином не повысили. Нынче ты во всей красе диверсию учинил супротив шведа. Виктория твоя сполна и чин по заслуге будет. А то бы ни за што ни про што.

Петр уже и позабыл о своей просьбе, но остался доволен. Теперь сам генерал-адмирал его похвалил.

Веселье продолжалось, пока солнце не скрылось за холмистыми островками. На судах трубачи заиграли зорю и спустили флаги, как положено, когда диск солнца полностью скрылся из глаз.

Всю ночь перегружали привезенный провиант на скампавеи. Галерный флот уходил по предназначению на север, к порту Або. Там ждали припасы, а главное, первые русские суда. Следовало осмотреться в новой базе десантных войск и по возможности разведать.

В полдень снялся с якорей и направился к Гангуту и дальше в Гельсингфорс отряд Сиверса. Девять скам-павей вели на буксире захваченные шведские суда.

— Гляди, пробирайся шхерами, ежели шторм — становись на якорь. Держи добрый караул.

Часть пленных шведов свезли на берег в Твермине. Там остался двухтысячный гарнизон. Шведов решили использовать на постройке новой крепости на оконечности полуострова у деревеньки Ганге.

По сигналу пушки галерный флот снимался с якорей. Длинной цепочкой, одна за другой, двинулись на север скампавеи с десантом. Десять тысяч солдат направились в Або, дальше к Аландским островам. Быть может, им доведется впервые ступить на землю шведов...

Не предполагал Сивере, что его ждет небольшое приключение.

В наступающих сумерках, на подходе к Гангуту, в лучах заходящего солнца показался силуэт парусника.

Капитан-командор вскинул подзорную трубу и не отрываясь скомандовал:

— Лево руль, уходим в шхеры. Передать на скам павеи — стать на якорь.

Капитан шведского фрегата Христофоре тоже заметил парусник:

«Бог мойГТак это же «Элефант» и галиоты. Верно, они ведут русские плененные галеры».

— Приготовиться отдать якорь и спустить шлюпку.

Капитан подозвал своего помощника, лейтенанта Гольма:

— Разузнайте у капитана Сунда, где находится эскадра адмирала Ватранга. Пора нам отдать ему почту и поступить в его распоряжение.

Когда шлюпка отвалила от борта, Федор Христофоре схватил рупор:

— Передайте Сунду мои наилучшие пожелания и счастливого плавания!

В отряде Сиверса приготовились встретить гостей. Одна скампавея снялась с якоря и начала описывать дугу, чтобы отрезать шведской шлюпке путь к отступлению. От скампавеи отделилась шлюпка с вооруженными матросами.

Пленить безоружную шведскую шлюпку не составило особого труда, и лейтенант Гольм скоро оказался перед капитан-командором Сиверсом.

Капитан-командор намеревался взять шведский фрегат на абордаж, но капитан Христофоре после захвата шлюпки, поняв, с кем имеет дело, поставил все паруса и пустился наутек.

Лейтенант Гольм оказался разговорчивым и сразу же рассказал:

— Наш фрегат Адмиралтейств-коллегия направила на помощь эскадре адмирала Ватранга, но мы здорово промахнулись.

— Каковы силы флота в Карлскроне? — задал первый вопрос Сивере.

— На рейде одиннадцать линейных кораблей, фрегат, бригантины. Этот флот в готовности для отражения нападения датчан.

— Где же остальные корабли? — спросил Сивере. Гольм, сделав гримасу, скептически пожал плечами:

— Несколько кораблей стали ветхими, а на остальных не хватает матросов.

Поведал Гольм и о неустройстве жизни в Швеции. Все больше людей начинают роптать против затеянной войны. Но принцесса Ульрика и советники короля не хотят об этом думать.

— А что же король? — продолжал допрос Сивере.

— Король далеко в Турецкой земле. Он и слышать не хочет о мире. Поговаривают, что он не в своем разуме.

Окончив допрос, Сивере понял, что пленный офицер может еще пригодиться и принести пользу. Он отправил его на скампавее к генерал-адмиралу. И отряд с пленными шведскими судами продолжал свой путь.

Капитан Христофоре под всеми парусами спешил в столицу. Как же, он первый объявит королевскому Совету, что Ватранга нет у Гангута и неизвестно, чтр там произошло.

В пути он настрочил донесение королю. «Настоящим доношу до сведения Вашего Величества, что после того, как 26 июля я послан был с фрегатом «Карл-скрона» на усиление эскадры Ватранга, я прибыл на Ганге, нашел перед собою вместо эскадры Вашего Величества часть неприятельских галер и корабль, а потому был вынужден искать эскадру на шведской стороне».

Капитан «Карлскроны» стыдливо умолчал, что ему пришлось оставить у неприятеля шлюпку с девятью матросами и лейтенанта.

На подходе к столице он разминулся с королевской яхтой под штандартом принцессы. Отсалютовав королевской особе, фрегат стал на якорь на рейде, и тут многое прояснилось.

В городе царила паника. Состоятельные бюргеры уезжали в свои поместья или куда-нибудь подальше. На улицах собирались толпы горожан и ремесленников, вокруг столицы занимали позиции полки, спещ-но стянутые к Стокгольму.

Накануне прихода фрегата королевский Совет получил донесение Ватранга: «Какую глубокую душевную боль причиняют мне эти несчастные события, наилучше знает Всевышний, которому известно, с каким рвением и с какими усилиями я старался выполнить возложенные на меня обязанности и как я усиленно старался разыскать неприятельский флот... к нашему великому прискорбию и огорчению, пришлось видеть, как неприятель со своими галерами прошел мимо нас в шхеры, причем огорчение наше усугубляется еще тем, что мы находимся в полной неизвестности о судьбе эскадры, шаутбенахта Эрен-шильда... Неприятель, по-видимому, уже овладел Або-скими и Аландскими шхерами, и так как, вследствие недостатка лоцманов, нам представляется невозможным занять позицию в Аландских шхерах, то я не вижу более осторожного исхода, как направиться со всей моей эскадрой в такое место в шведской стороне, откуда наилучшим образом было бы защитить себя от пагубных намерений противника против столицы государства».

Принцесса Ульрика, прочитав донесение, собрала советников. Один за другим появлялись в покоях принцессы Арвед Горн, Рейнгольд фон Ферзен, Ник Тиссен и другие. Поклонившись Ульрике, они с удрученным видом рассаживались в креслах.

Слушая донесения Ватранга, советники растерянно переглядывались. Королевский флот — их последняя опора — потерпел поражение. Угроза нависла над столицей.

Но на лице Ульрики царила одобряющая улыбка:

— Я все обдумала, и нам следует без промедления отправиться к адмиралу Ватрангу, чтобы на месте выяснить все обстоятельства, прежде чем сообщать о случившемся его величеству.

Королевской яхте не пришлось долго плутать по морю. Эскадра Ватранга крейсировала в сотне миль от столицы в проливе Фурузунд, отделяющем Аландские острова от Скандинавии.

Впервые в истории Швеции королевский Совет собрался не в столичных апартаментах короля, а на борту линейного корабля «Бремен».

В присутствии всех флагманов слушая адмирала Ватранга, принцесса и советники удивленно переглядывались.

Бодрым голосом, будто не произошло ничего особенного, флагман эскадры горел желанием отомстить русским за причиненные неудобства:

— Я намерен, как только позволит благоприятный ветер, отправиться отсюда на поиски неприятеля у Гангута. Обнаружив неприятельскую эскадру, я атакую русских, без тени сомнения.

Оказалось, что Совет не против, чтобы нанести удар по русским судам. Но прежде надо проведать о намерениях царя Петра. Кроме того, нельзя бросать столицу без охраны со стороны моря.

Два дня заседал Совет на борту «Бремена» и, выслушав все доводы флагманов, согласился с мнением адмирала.

Эскадрам надлежит охранять все подступы к столице со стороны Аландских островов. Но нельзя забывать о другом опасном направлении: противник может напасть и с юга, со стороны острова Готланд.

Шведы не понапрасну старались обезопасить столицу со стороны Аланд. Небольшой уютный городок Або расположен на юго-западном берегу Финляндии у Ботнического залива. Мирные жители его, в основном рыбаки, не думали о войне. Не приспособленный к военным действиям, Або не имел крепостных сооружений. Потому, осмотрев городок, Петр сразу же распорядился строить оборонительные сооружения.

— Шведы не упустят случая изгнать нас отсюда. На севере еще затаились полки Армфельда.

Но царя тянуло дальше на запад, к берегам Швеции, там должна ступить нога русского человека и заставить шведов в конце концов подписать мир.

5 августа галерный флот двинулся к Алан дам. Тысячи больших и мелких каменистых живописных островков и островов расположила природа посреди Ботнического залива.

К удивлению, Аланды взяли без единого выстрела. Шведские гарнизоны оставили все острова, большинство жителей покинули жилища, даже бросили скот на произвол судьбы.

Два дня Петр и Апраксин на скампавеях обходили архипелаг со всех сторон. Заходили в многочисленные шхеры. Двигались только днем. Тут и там из воды угрожающе торчали камни.

— Без лоцмана здесь опасно, не пройти, — говорил царь, озираясь вокруг. То и дело переводил подзорную трубу в сторону моря.

Горизонт был чист, летний воздух прозрачен. — Неужто Ватранг к стокгольмским шхерам подался? — недоумевал Петр.

— Сей флагман, мне так мнится, весьма осторожен и не злобен, — посмеивался Апраксин. — Ко мне у Гангута то и дело направлял курьеров, присылал шмотки Эреншильда, тревожился о нем.

Только теперь вырисовывалась панорама последствий для шведов после успеха русского флота у Гангута.

— Видать, шведы вконец перетрусили, даже скотину побросали, — шутил царь, заглядывая в брошенные жителями хутора. Правда, кое-где шведы остались. — Объяснить надобно повсеместно крестьянам, что мы их не тронем, нам это ни к чему. Да я так мыслю, что и гарнизоны здесь оставлять не по делу. Провианта сюда на зиму не напасешься.

Вернувшись в Або, царь собрал военный совет. Не терпелось ему вернуться в Петербург, по-настоящему отпраздновать Гангутскую викторию.

— Покуда лето на исходе, надобно закрепиться на севере у Вазы и далее. Ежели появится Армфельд с войском, наилучшее с ним покончить разом.

Петр остановился, перевел взгляд на Апраксина, потом посмотрел на карту:

— Задумка давняя моя — пошерстить шведа на его землице, надо бы попытаться от Вазы десантиро вать наших солдат на шведские берега. Как мыслишь? — спросил Петр генерал-адмирала.

— Так полагаю, пошлет Бог погоду — и это сладим, — степенно ответил Апраксин.

— На том кампанию и покончим, — завершил царь военный совет. — Завтра в путь-дорогу отойду.

Провожая царя, Апраксин вручил ему пакет:

— Сие, Петр Лексеич, реляция моя князь-кесарю о твоих делах при Гангуте. Не обессудь за прошлое. Ныне все по достоинству.

Петр позвал секретаря Макарова:

— Гляди, понадежнее сию бумагу храни, в Петербурге доложишь.

После объезда царя галерный флот двинулся шхерами вдоль западного берега Финляндии на север. Беспрепятственно овладев городком Ваза, галерный флот с частью войск преследовал отходившие на север шведские полки генерала Армфельда.

В Вазе Апраксин оставил отряд скампавей под началом генерала Головина:

— Изготовь скампавей, грузи припасы, экипируй солдат. Дадено тебе девять сотен. Пойдешь к шведскому берегу, есть там неприметный городишка Умео. Высади десант, наведи страх на шведов. По пути умыкай все купеческие суда. Отыскивай лоцманов, знающих ихние места. Берег раззоришь, покуда припасы дозволят.

Галерный флот продолжал медленно, шхерными фарватерами пробираться к северу. Идти стало весе- . лее. По берегу скампавей сопровождала подоспевшая кавалерия генерал-лейтенанта Брюса. Версту за верстой по каменистым кручам двигались войска по берегу, скампавей шли рядом вдоль извилистых берегов. Боев и потерь не было, потому как шведы спешно ретировались, а потом и вовсе перешли в Швецию.

Но появился новый противник. Беспощадный, намного опасней шведов.

Не испытав больших потерь в сражении при Гангуте, флот не устоял под натиском сил природы.

Встречные осенние ветры сбивали галеры с курса, шквалы несли плохо управляемые при шторме скампавеи на скалы, разбивали их вдребезги, погибали люди. Когда галерный флот вернулся в Ништадт, в строю недосчитались полтора десятка галер и скам-павей. Море навечно похоронило в своих водах две сотни солдат и матросов.

Несладко пришлось и отряду Головина. Поначалу успех сопутствовал генералу. На пути к Умео, захватив десяток шведских шхун, отыскал лоцманов, удачно высадил десант на шведском берегу. Хлипкие отряды шведского генерала Рамзо, «пометав кафтаны и ранцы», будто ветром сдуло. Страх обуял местных жителей. Они убежали в горы. Перед тем как отступить, гарнизон подпалил город. В небольшом порту стояло с десяток бригов и шхун. Пришлось их уничтожить.

Весть о высадке русских на побережье Швеции достигла Стокгольма. Далеко, за тысячу верст от столицы небольшой городок Умео, но у страха глаза велики. Завтра, быть может, русские появятся в стокгольмских шхерах.

Все бы ничего, да на обратном пути в финских шхерах октябрьский шторм разметал скампавеи Головина. Буря разбила в щепки пяток галер. Море похоронило семь десятков солдат и матросов...

Осень подходила к концу. Хлопья первого снега укрыли скалистые холмы шхерных островков, прибрежные каменистые отмели. Соприкоснувшись со свинцовыми волнами, снежинки тут же исчезали.

Генерал-адмирал заканчивал кампанию, собирался в дальнюю дорогу в Петербург по суше.

— Принимай, Михал Михалыч, под свою руку галерный флот. — Апраксин передавал бразды правления Голицыну. — Поспеть бы в столицу, небось там уже справили викторию.

8 Петербурге празднества шли к концу. Второй месяц веселился народ на улицах, площадях, в кабаках.

Три месяца минуло с того дня, как Захарий Мишу-ков доставил губернатору Меншикову весть о Гангут-ской виктории. В тот же день столица откликнулась салютацией из «всех пушек». Петр, покинув на Алан-дах флот, на скампавеях перешел в Гельсингфорс. Командуя Ревельской эскадрой, попал в жестокий шторм у Березовых островов. Но моряки выстояли, обошлось без потерь.

9 сентября пятерка позолоченных галер, разукрашенных коврами, флагами, вошла в устье Невы, следом буксировали шведские трофеи.

По обоим берегам выстроились войска. Толпы народа, пушечные залпы приветствовали победителей.

В Петропавловский собор поместили шведские знамена, отслужили благодарственный молебен. Под пушечные залпы царь направился в Сенат и, поклонившись, подал князю-кесарю Ромодановскому рапорт о морской победе и реляцию генерал-адмирала.

Прочитав вслух рапорт и реляцию, князь-кесарь встал и произнес:

— Здравствуй, вице-адмирал, — и торжественно вручил царю патент на новый чин.

Приняв от князя-кесаря патент, Петр взволнованно ответил:

— Господь Бог Россию прославить изволил, ибо, по многим дарованным победам на земле, ныне и на море венчати благоволил. Сия виктория Полтаве подобна, токмо морская.

И здесь произошло характерное не для царской особы, но свойственное Петру событие. Выслушав поздравления присутствующих, новоиспеченный вице-адмирал быстрым шагом вернулся на свою галеру, стоявшую впритык к берегу. Легко взбежал по сходням. На мачте взвился вице-адмиральский стяг, и раздались залпы приветственного салюта в честь нового флагмана российского флота.

Празднества продолжались за торжественным обедом во дворце Меншикова. Рядом с собой Петр усадил Эреншильда. От внимания иностранных послов не ускользнула доброжелательность царя. Один из них, голландский посланник барон де Би, заметил, что «трудно описать, до какой степени царь выхвалял Эреншильда за его геройское сопротивление и старался утешить его в несчастье, несколько раз пытаясь уверять его в своем уважении и повторяя ему, что он не будет терпеть у него ни малейшего стеснения».

Не забыл царь и пленных шведских офицеров, пригласил их на обед, усадил за отдельный стол.

Наступил вечер, и берега Невы расцветились фейерверками. На шведских судах засветилась надпись: «Уловляя уловлен». Пять дней с размахом веселился народ. Всем офицерам вручили награды — золотые медали на цепочке, рядовым — серебряные, с надписью «Прилежание и верность превосходят силу». В честь дня победы церковь по просьбе царя объявила 27 июля днем Святого Пантелеймона. Отныне эта дата навсегда вошла в церковные праздники России...

В столице было объявлено, а затем и разнеслось по всей державе:

«Государь пожелал почитать Гангутское сражение наравне с Полтавским».

Закончились празднества, и не мог не заметить царь во время торжественных обедов, как исподволь льстиво и подобострастно, более, чем прежде, стали обращаться к нему иноземные послы морских держав Англии, Голландии, Франции. Да и сам вице-адмирал теперь впервые почувствовал и зримо обнаружил влияние русской морской силы. В завершение минувшей кампании парусный и галерный флоты на Балтике, по сути, без всякого препятствия совершают плавания. Правда, пока вблизи своих берегов, пробираясь зачастую шхерами, но уже нога русского солдата ступила на шведскую землю...

Мало еще парусных кораблей. Салтыков просит денег для расплаты за покупки, в Адмиралтействе предстоит спуск на воду нового 54-пушечного корабля «Шлиссельбург». Его надо достраивать, закладывать новый. А казна пуста... В повседневных заботах иногда ускользают из внимания потоки денег в державе, а ловкачи тут как тут, набивают мошну.

«Ну погоди, Алексашка, я тебя проучу...»

Как было заведено, большим торжеством и застольем отметили в Петербурге спуск «Шлиссельбурга».

Поднимая бокал в честь новорожденного судна, царь повернулся к Меншикову:

— Знаю, Александр Данилович, всем ты славен и не беден. Нет у тебя одного богатства, морского. — Царь лукаво подмигнул ничего не понимающему Меншикову. — Потому дарю тебе, Алексашка, нашего младенца «Шлиссельбурга», холи его, обхаживай

и доведи до ума.

В зале воцарилось молчание, только теперь Мен-шиков понял суть «подарка».

— Государь, великое тебе спасибо за славный подарочек. В том слово даю, что обустроен будет младенец на славу.

Не ускользнула царская «щедрость» от внимания английского посла Джорджа Мекензи.

«Как только корабль сел на воду, его величеству угодно было объявить, что он дарит его князю Меншикову, который хорошо понял смысл такого подарка; его светлость, как я слышал, чтобы отблагодарить за оказанную милость, тут же обещал не жалеть издержек на снабжение корабля и экипажем и украшеныями и заявил, что постарается его сделать лучшим из 54-пушечных кораблей русского флота».

Отзвуки Гангута донесли наконец до сознания Карла XII плачевное состояние его королевства. Рухнула последняя надежда. Дырявым оказался морской щит на Балтике. Достал-таки царь до шведской землицы. Карл то и дело натравливает султана на Россию.

Тот послушался его советов и наущения французов, объявил новую войну русским. Но попал впросак. Война так и не состоялась. Царь и ухом не повел, только приказал Шереметеву быть наготове.

Озлобленный султан приказал силой выдворить короля из Бендер. Тот отказался, и турки осадили в крепости остатки шведского войска. Полтыщи янычар полегло, шведов разгромили, сопротивлявшегося Карла взяли в плен. Без четырех пальцев на руках, кончиков носа и уха его заключили в замок подле Адрианополя и содержали там под караулом. Теперь он никому не мешал, и о нем позабыли.

Слезное письмо от Ульрики с отчаянной просьбой вернуться домой — русские вот-вот появятся у стен Стокгольма — возымело действие. Он вошел в историю под фанфары, а покидал ее через черный ход, тайком...

Переодевшись, с одним верным слугой, темной ночью Карл бежал из плена. Целый месяц через Австрию, Мекленбург, Померанию добирался он до осажденной крепости Штральзунд. Появление короля обрадовало, но не особенно вдохновило защитников крепости.

Теперь он регулярно получал почту из метрополии. Корабли флота своевременно снабжали 121-тысячный корпус. Читая письма и донесения, он, усмехаясь, с удивлением узнал, что русский царь весьма благостно относится к пленным шведам. Кредо шведского короля осталось неизменным. С неприятелем следует поступать по своей воле, а не по сен-тиментам...

Возвратившийся в столицу Апраксин с огорчением докладывал о понесенных утратах в схватке с морской стихией.

— Сколь шведы не смогли нас обессилить на море, то непогода и штормы унесли, Петр Лексеич. Два десятка галер да скампавей потеряли в осенних бурях. Солдатиков и матросов сгинуло около трех сотен человек.

Петр благодушно успокоил:

— Слава Богу, Федор Матвеич, што малым убытком отделались.

Апраксин закашлялся:

— А то еще, Петр Лексеич, Бутурлин на швецкой землице побывал, пленных русаков наших вызволял. Яко скотину содержат в неволе. В рубищах и язвах ходят, голодом их морят, мрут.

Петр нахмурился. Не раз об этом сообщали ему тайнописью из Стокгольма посол бывший, Хилков, а также любимец его генерал Головин Автоном.

— В Гангуте прибежал к нам от них капитан Постников, — продолжал Апраксин. — Невмоготу, сказывал, в ихнем плену. Разве что кнутом не бьют.

Петр дернул верхней губой, задрожали усики.

— Будя. Я сенату ихнему об том писал. Ни ответу, ни привету. Отпишу на Москву, пущай ихние генералы спытают на себе хоть толику.

Не прошло и двух дней, как в Москву послан был государев указ обер-коменданту Ивану Измайлову: «Собрать шведских генералов всех вместе, и живут они в Москве по своей воле, во всяком почтении, а наши у них в Свее содержатся зело жестоко и разведены врозь. Потому развести всех шведов по монастырям и городам и держать за крепким караулом, пусть напишут своим сенаторам».

Глава IV «КОНЕЦ ВОЙНЫ ПОЛУЧЕН ТОКМО ФЛОТОМ»

За месяц до начала Гангутского сражения вице-адмирал Лилье наведался к Ревелю. Шестнадцать вымпелов линейных кораблей насчитал шведский флагман в гавани. Мало того, что он убрался восвояси, старший флагман адмирал Ватранг, выслушав его доклад, ни разу даже не попытался отправиться к Ревелю, чтобы дать бой русской эскадре.

Больше того, не потеряв в Гангутском сражении ни одного линейного корабля, Ватранг, по сути, не решился вступить в схватку с Ревельской эскадрой и всячески уклонялся от встречи с русскими кораблями. Почему? Да потому, что у русских был примерно равный по силе ударный кулак — линейные корабли. Шестнадцать против семнадцати. Шансов наверняка выиграть сражение, исходя из численности линкоров, не было.

А ежели бы эскадра Ватранга превосходила Ре-вельскую эскадру на десяток линейных кораблей?

Сомнительно, чтобы шведский флагман удержался от соблазна атаковать русских.

Но такое соотношение могло быть, если бы не прибыли в Россию своевременно девять линейных кораблей, купленных Федором Салтыковым.

Салтыков не только оснастил их, но и набрал экипажи для перегона, проверил их добротность. Девять кораблей — это не одна тысяча людей. И вся тяжесть забот легла на плечи одного человека.

Не все шло гладко в таком сложном деле, за всем не углядишь. Да и царь не баловал особым вниманием труды Федора. А пытливая натура первого русского корабельного мастера не позволяла ему сидеть ни минуты без дела. Год назад изложил царю свое воззрение на поправку дел в державе. На этом не остановился, продолжал оглядываться на европейские порядки, сравнивать с российскими, делать заметки.

Сочинил целую тетрадь «Изъявления прибыточные государству». В тот день, когда закончилось сражение у Гангута, Салтыков без особой боязни отправил царю из Лондона свои соображения:

«В бытность мою в Англии и Голландии, — делился Федор мыслями с царем, — между дел, которые по всемилостивейшему вашему указу повелено мне отправлять, смотрел прилежно о прибылях и о правлении их к тому, и тому взял в пример, что возможно учинить в наших государствованиях».

Уважал Петр дельные предложения, но не любил, когда кто-то со стороны поучал его, государя. Но Федор никоим образом не смущается, для него главное — принести пользу державе. А потому он питает надежду, что царь его поймет.

«По тем же мерам изыскивая много выписал и всепо-корно вашему величеству предлагаю в нижеписанных главах и предложениях; только припадая к в. в-ву, молю, что сие так дерзностно учинил, обнадеяся, что сие произыдет в службу вашего величества, также наделся на в. в-ва милость и покров нерушимой».

Какие же замыслы тревожат душу Федора Салтыкова?

Ни много ни мало в тридцати трех главах излагает свои взгляды беспокойный корабельный мастер. Во-первых, царю всенародно объявить о исконных русских землях, отвоеванных у шведов, «...указать учинись по всеуниженным предложениям манифест в ведомость всему народу российскому, что оные вышеупомянутые провинции издревле надлежали короне российской, почему сия правдивая война зачалась с короною шведскою для отымания отечественных наследственных провинций».

Видимо, долго штудировал Федор летописи по истории государства Российского. «Издревле владели едва ли не всею Лифляндиею великие князья российские новгородские...» Все-то знает и аргументирует автор о старинной вере и в Курляндии, и Естонии, и Семигалии, городах Риге, Ревеле, Нарве, Юрьеве... Объясняет и причину отлучения тех мест. «И во время, когда Российское государство опустошено и разорено ордынским владетелем Батыем, те лежащие в польских лифляндах городы взяты к римскому владению, которые даже и до днесь отлучены российской короны, а надлежали те земли ко псковским пределам около Двины реки, такожде и Юрьев, который ныне именуется Дерпт, и прочие городы отлучилися к тому владению на время». В этой первой главе, которая озаглавлена длинно, но вполне внятно «Объявление претенцыи короны российской на несколько части провинции Лифляндии и на те целые провинции Ингрию и Корелию, которые отыманы ныне у короны шведской...», четко прописаны права России на перечисленные земли.

Неплохо осознав влияние печатного слова на европейцев, Федор предлагает царю: «И после того сочинения манифеста велеть перевести на латинской, французской и на немецкой языки и велеть напечатать на тех языках, в ведомость всем европейским государствам».

Остальные тридцать две главы трактуют заботы о самом разном. Жителях столицы и губерний, устройстве заводов суконных, бумажных, стеклянных, игольных, шелковых и прочих. Торговищах, мерах хлебных, винных, весовых. О сеянии винограда и промыслах рыбных. Строении каменных зданий и мостов по всей державе. Печется Федор о главном богатстве — людях. О содержании нищих и сирот, умножении жителей, радеет о душах людских. «Довлеет послать указы во все губернии губернаторам, чтобы они очистили по одному монастырю, в которых есть каменное строение, на содержание библиотек.

И в тех губерниях велеть изыскивать из монастырей разных и из приказов городских всякие знатные и старинные письма и грамоты великих князей российских и царей, которые есть за руками их, такожде старинные книги собирать рукописные и печатные, которые лет за 500, 400, 300 и 200, как на славянском, так и на греческом языках; тоже велеть собирать разных наук и творцов на иностранных, как старинных, так и нынешних лет, на латинском, английском, французском и немецком языках и прочих, и такие книги брать, у кого они сыщутся, тех монастырей в библиотеки, и велеть такие библиотеки построить таким, которые видели то строение в других государствах».

Не оставил без внимания и родную стезю, — учредить повсюду «морские боты и буеры» для перевозки людей и «всяких тяжких кладей». Вновь напоминает царю «О взыскании свободного пути морского от Двины реки до Амурского устья и до Китая...»

Немало именитых и толковых людей направлял Петр на государеву службу в европейские страны. Князья Григорий Долгоруков и Борис Куракин, граф Андрей Матвеев годами пребывали послами, на себе ощущали жизнь и быт Франции и Англии, Дании и Голландии, встречались с правителями этих стран. И все же никто из них так и не осмелился, а быть может, и не додумался на деле помочь своему отечеству, посоветовать самодержцу, как переустроить жизнь людей у себя на родине...

Терпеливо ждал Федор Салтыков отклика царя на свое послание. Мелькали месяцы в беспрестанном радении о своем, самом главном, предназначении. Царь поручил покупать и строить новые корабли в Англии, Голландии, где проще и подешевле, лишние деньги у князя Куракина не водились. Вдобавок не дают проходу жены английских и голландских офицеров, захваченных в плен шведами на купленных кораблях...

Не дождавшись отклика из Петербурга, вспомнил Федор о своем знакомом Алексее Макарове.

Тайный кабинет-секретарь Алексей Макаров, выходец из простых посадских людей, своим трудолюбием и честностью снискал полное расположение царя. Никто из приближенных не пользовался таким авторитетом и доверием в делах государя, как Макаров. Немало дел, по указанию царя, не выходило за пределы канцелярии, не отсылалось в сенат, а вершилось в ее стенах. В таких случаях единственным и часто верным советником Петра выступал Алексей Макаров. Поэтому все приближенные царя искали его дружбы и расположения.

Федор Салтыков как-то само собой сблизился с Макаровым, когда состоял при царе после возвращения из заграницы. Потом, с головой увлеченный кораблестроением, он редко общался с Макаровым, никогда ни о чем не просил.

Когда царь поручил Федору закупку военных судов за границей, Макаров посоветовал ему взять себе в секретари своего племянника.

До последнего времени Федор не обращался к Макарову, теперь заставила нужда:

«Государь мой, Алексей Васильевич, — обращался к нему Федор из Лондона, — доношу я вам, моему государю, сею почтою послал я к е. ц. в-ву предложения, о которых я прежде сего доносил, такожде и вас просил впредь о напаметовании по оному доношению моему, е. ц. в-ву; и при оных же моих донесениях, якож и при нынешнем, послал я некоторые предложения, и о сем я вас, государя моего, всеуниженно паки прошу, дабы вы, по своему ко мне крайнему жалованью, против моих доношений донесли обо всем, такожде чтобы и впредь ваша милость напомянули об указах, повелите ли оные, дабы был прислан указ немедленно, чтоб не пропустить нам времени в строении, ежели же да повелите такожде и о торгу, о которых я доносил же, прошу вас всепокорно мя уведомить, будет ли указ об оных, такожде и что будет по моим предложениям указу же и покажутся ли е. ц. в-ву. А я за вашу оную ко мне, государя моего, милость рад служить всегда, ежели что есть ныне к служению вашему, или что будет впредь, от всеусердия моего аз есмь готовейший услужить. Паки и паки вас, государя моего, всепокорно прошу, дабы вы соизволили до-несть е. ц. в-ву, по сему приложенному дупликату предложений, о тридесять третьей главе».

Еще поведал Федор о тяжкой болезни, водяной, которая одолевает его, а потому «прошу всепокорно оказать благодеяние доложите государю об уплате мне жалованья, ныне имею я великую в деньгах скудость, понеже в болезни моей стали мне великие убытки в леченье дачею повседневною дохтурам и оптекарям...» А в конце просил сообщить «долго ли мне еще здесь быть». Приелось пятый годок на чужбине.

Обратившись к Макарову, Салтыков сделал верный ход. Царь нашел время и спустя месяц, на Рождество Христово 1715 года, ответил Федору. «Письма твои, первое от 1 августа, второе ноября от 5 числа до нас дошли (ныне оба в одно время), в которых пишешь ты, а именно в первом, что в строении трех кораблей, которые строятся в Голландии, один английским, два голландскими мастерами, против указу нашел несходство, о чем и князь Куракин к нам прежде писал, но того ныне уже поворотить невозможно, для чего уже писали мы к нему, чтоб он более там кораблей делать не подряжал, а искал бы способу строить в ином месте, также и покупать более кораблей ненадобно, но старайтесь о первых покупках четырех, дабы их как наискорее отправить до уреченного места, также и сделанные три... Что же пишете о юфти и о икре паюсной, дабы оную отпускать в Ливорно, о том впредь к вам писать будем. О взятых аглицких и галанских офицерах, которых побрали в полон шведы, будем стараться, как возможно, дабы их выручить.

Приложенные при тех письмах тетради (о привилегиях купецким людям, как их надлежит чинить и размножать купечество, такожде и экстракт из кро-ник лифлянских и курлянских и о претензии Российскому государству Лифляндии и Ингрии и прочих земель) до нас дошли». Горазд был царь на обещания, а на деле пальцем не пошевельнул.

Отослав ответ Салтыкову, Петр еще раз перечитывал его «изъявления» и делился мыслями с Апраксиным:

— Вновь попоминает он о морском пути вокруг Сибири до Амурского устья. Агличане, мол, да галан-цы ищут новых земель, хоть в том искании какая и трудность сыщется. Все для своих прибытков и по-всегодно того пробуют.

— То дельно мой тезка советует, да не ко времени, не сей час, — вздохнул Апраксин.

— Еще говаривает... — Петр листал тетрадь.

— Толкует о чинах рефендаря да регента державного. Смотреть бы им накрепко во всех губерниях зачинами воинскими и гражданскими, за жалованьем ихним, да оклады денежные где берут не по делу.

Петр сердито шмыгнул носом. Вскинулся сердитым взглядом на Апраксина:

— Будто сам не знаю, воры всюду.

Апраксин поморщился. Недавно и он влип, послушался эту каналью, Меншикова...

Тогда за махинации с подрядами на хлеб царь взыскал со светлейшего сполна. С тех же, кто был замешан в этом деле, Головкина, Ульяна Сенявина, Кики-на, тоже деньги взыскал, а Кикина лишил званий, регалий и выслал в Москву.

С Апраксиным состоялся особый, суровый разговор:

— С коих пор имя свое позоришь? — спросил царь.

— Сам не ведаю, государь, — в замешательстве краснел Апраксин. В последнее время он все чаще обращался к царю по титулу. — Каюсь в грехах своих, истинно не за корыстью, а токмо думалось, благое дело, — будто исповедовался Федор Матвеевич.

— Сам вижу по розыску, ты ни полушки невзял. — Петр хорошо знал бескорыстную натуру своего «дядьки». — Помнишь, сказывал ты: «С кем поведешься, у того и наберешься». Поостерегся бы эту шельму, Данилыча, не к добру с ним якшаться. К морскому нашему делу прирос ты корнями, не мелочись. Нам с тобой еще немало забот, покуда на море обеими ногами не подопремся...

А сейчас Петр, словно угадывая мысли Апраксина, опять заговорил о Салтыкове:

— Посудины его дорого казне обходятся. Едино судно шведы в полон взяли.

Генерал-адмирал знал, что на родных верфях суда вооружать вдвойне дороже.

— О высокой цене Салтыков и мне не раз доносил, отписывает о всем регулярно. Чаю, он блюдет интересы казны. А насчет кораблика, — Апраксин развел руками, — не обессудь, Салтыков здесь ни при чем. Его на том корабле не было. Шведы полонили его, но там англичан нанятых немало, а заботы опять жена Салтыкова, ответ-то ему держать.

Петр слушал молча, хмурился. Не всегда правда-матка в масть его настроению приходилась. Сердито отложил тетрадь. «Еще не в свое дело суется. Схотел домы каменные да мосты по всей державе строить. На любимый Санкт-Петербург который год камушки собираем со всех губерний. А все нехватка».

Перед уходом Апраксин отвлек царя от злых мыслей:

— Как со свадьбой-то Аникитки порешил? Петр осклабился, разразился гомерическим хохотом:

— Быть посему, беспременно. Отведем душу, повеселимся на славу, Бахусу39 помолимся не един день.

Не раз бывал Апраксин соучастником пьяных оргий во «всепьянейшем синоде», где главенствовал «шутейнейший Ионикита». В прошлом году на восьмом десятке лет Никита вдруг решил жениться на вдове капитана Стремоухова. Царь принял в этом деле живое участие, велелхправить шутовскую свадьбу с размахом.

Знал Апраксин, что на днях собирается отъехать во Францию сын Никиты, капитан-поручик Конон Зотов. Просил он слезно царя не устраивать посмешище над отцом-стариком, пожалеть их старинный род. Но Петр отмолчался и при отъезде Конона дал ему поручение:

— Францию ты ведаешь. Все прознай нынче про Адмиралтейство, где и как суда сооружают. Уставы ихние штудируй и заимей для привозу к нам. Другое дело. Матросов ихних вербуй на нашу службу. Там Иван Лефорт сим делом промышляет. Деньгу у Куракина будешь брать по векселям.

Петр интересовался французским флотом неспроста. Еще недавно Франция на равных господствовала в Средиземноморье с англичанами, ее эскадры, соперничая с английскими, успешно действовали в водах новых колоний у берегов Америки. После Гангута послы морских держав, которых царь не баловал вниманием, всячески искали повода встретиться и побеседовать с ним накоротке.

Английскому послу Джорджу Мекензи вскоре такая возможность представилась. Английский престол обрел нового владельца. Скончалась королева Анна, и престол занял курфюрст Ганноверский Георг I. Раньше у Петра с ним сложились вполне дружелюбные отношения.

Но Англией на деле правил парламент. Об этом хорошо был осведомлен английский посол, беседуя с царем. У него были свои интересы, поэтому он начал разговор издалека:

— Вашему величеству, вероятно, известно, что король Карл вернулся на родину.

Петр вдруг зевнул, прикрывая рот:

— Ну, так што с того? Брату Карлу наскучило у турок кушать чужой хлеб.

Мекензи натянуто улыбнулся:

— Я упомянул об этом потому, что он наверное захочет опять вступить в войну с вашим величеством на суше.

Петр хмыкнул:

— Ну, и што с того? Мало мы задали перцу ему в Полтаве, нынче от Гангута прогнали. Нам мир потребен, а худого мира для себя не допустим... Нынче флот наш крепко на море стоит. Почнем разорять берега шведские, посмотрим, как запоет брат Карл.

Слушая царя, Мекензи кисло улыбался.

В прошлую навигацию шведские корабли перехватили в Балтийском море несколько десятков английских купеческих судов. Купцы и казна несли убытки. Министр лорд Таунсенд требует, чтобы Мекензи склонил царя к миру со Швецией.

— Но вашему величеству известно, что король Карл действует решительно. Он подписал «Каперский устав». Теперь шведские корабли будут грабить беспощадно и ваших, и наших купцов.

«Насчет наших купцов ты зря печешься. Их-то раз-два и обчелся», — сдерживая улыбку, подумал Петр и парировал:

— Брата Карла мы усмирим, наша эскадра их приструнит. Теперича мы хозяева в своих водах. От Петербурга их отвадили, нынче и к Стокгольму наведаемся.

Покидая царя, Мекензи уже думал о том, как повнятнее изложить суть беседы в донесении министру. «Что касается того, что может случиться, если шведский король возобновит войну в этой стороне, то слова царя всегда сводились к тому, что он сам стоит за мир, но если ему нельзя будет заключить хороший мир, то он постоянно будет пускать в ход все усилия, чтобы сделать войну утомительной для его противника. Царь разговаривал при этом с видимым равнодушием и не преминул высказать высокое мнение, которое он имеет о своем флоте, и что этот флот может ему помочь получить хорошие условия мира».

В Лондоне остались недовольными состоянием дел в Петербурге. Русский царь не желает мира на Балтике. И в то же время препятствует выгодной торговле англичан через Архангельск. Там никто не препятствует на море, а в том порту русские купцы намного сговорчивее, чем в Петербурге.

Близилась навигация, русские галеры в Петербурге, а парусная эскадра в Котлине готовились к выходу в море. Об этом прекрасно был осведомлен и Мекензи. Поразмыслив, лорд Таунсенд вознамерился послать английскую эскадру на Балтику под видом охраны купеческих караванов от шведских каперов — разбойных судов на море. И кроме того, чтобы повлиять морской силой на непокорного царя, склонить его к миру. Но Мекензи, узнав о предполагаемом появлении эскадры в русских водах, сомневался в успехе замыслов лондонских лордов и спешил сообщить:

«Если галеры царя уже окажутся в Ботническом заливе, то мы можем потребовать перемирия, но царь уверен, что мы не можем заставить его согласиться на перемирие, так как он знает, что он в состоянии производить по всему побережью вторжения, в то время как мы ни в малейшей степени не будем в состоянии спасти Швецию нашими крупными кораблями».

Петр не стал дожидаться вскрытия льда в Финском заливе. В конце марта он наведался в Морскую коллегию.

— Ведомо нам, брат Карл рушит мир на море, — сказал он Апраксину: — «Каперский устав» объявил. Теперь любой швед бери судно, ставь пушки и выходи на большую дорогу. Нам сие не с руки.

Апраксин молча поддакивал. Он-то прекрасно, еще со времен губернаторства в Архангельске, знал не понаслышке о каперах, разбойниках на море, под покровом своих самодержцев. Грешили этим в прошлом и французы, и те же англичане. Так надобно им по рукам ударить, Петр Лексеич.

— А я к тебе затем и пожаловал. — Царь оживился. — У нас в Ревеле четверка фрегатов да тройка шняв. Пошлем туда Бред ал я. Он лихой капитан. Назначим идти к Даго и Эзелю. Небось шведы там поджидают купцов. Поживиться думают.

— Толково задумано, господин вице-адмирал, — согласился генерал-адмирал.

— Другую имею мыслишку, — хитро улыбнулся царь. — Сие Бредалю объявить, токмо когда в море выйдет. В Ревеле лазутчиков немало. Прознают о снаряжении фрегатов, шведам донесут.

— И то верно.

— А штоб пресечь сие, пошлем в Ревель Ягужинского. Выставить на всех дорогах кругом города караулы. Покуда Бредаль в море не уйдет, ни одну живую душу из Ревеля не выпускать.

В который раз генерал-адмирал восхищался в душе смекалкой царя...

Отправив Ягужинского в Ревель, царь принимал перед отъездом английского посла. Так повелось, что властители, заняв трон, часто меняли своих послов.

Петр достоверно знал о враждебности Мекензи к стране пребывания и позволил себе то, о чем десяток лет назад и не помышлял бы.

На прощальной аудиенции, услышав отзывные грамоты английского посла, царь вызывающе спросил у Головкина:

— Кто кредитив сей подписал?

— Королева Анна, государь.

— Покойница! — раздраженно крикнул царь. — Верни их послу. С того света грамот не приму.

Растерянный Головкин протянул Мекензи грамоту. Побледневший посол пробормотал:

— Документ, государь, составлен по всей форме.

— Этак я тебе кредитивную грамоту дам к моей матушке, царство ей небесное, Наталье Кирилловне!

Мекензи еще больше смешался, развел руками, а Петр вдруг захохотал:

— Передашь моей матушке приветствие от меня?

Разговор принимал угрожающий характер. «Бог мой, — думал Мекензи, — черт с ними, с грамотами, только бы ноги унести. Головы-то царь рубит часто без разбора».

Долго еще издевался царь над послом — быть может, вспомнил, как в свое время глумились англичане над Матвеевым?

Свою твердость он проявил не напрасно.

Вернувшись из плена, Карл XII сразу наотрез отказался вести мирные переговоры. Он надеялся на войну «до победы». Значит, надлежало «разговор» с ним вести прежний, тем более что король издал «Каперский устав», и прошлым летом шведы захватили полсотни купеческих судов, направлявшихся в Россию. Посматривал Петр и на Европу. Там наконец-то развязались руки у Англии, окончилась Война за испанское наследство. «Того ради, — писал царь Долгорукову в Данию, — короля лучше на том шведском берегу посетить и к желаемому миру принудить, а ежели в том слабо поступить, опасно, дабы кто из сильных в медиаторы не вмешался, и тогда принуждены будем все по их музыке танцевать».

Отпустив с миром Мекензи, Петр ждал вестей из Ревеля.

Замысел царя удался на славу. Ранним утром 9 апреля один за другим снялись с якорей три фрегата: «Самсон», «Святой Павел», «Святой Петр» и шнява «Принцесса». За островом Нарген капитан Бредаль, как было предписано, вскрыл пакет. Указ Петра был короток: «Идти по западную сторону островов Даго и Эзель искать каперов, которые крейсируют меж этих островов и Готландом.

Поймать их и разорить. Такожде поступить и с прочими неприятельскими судами, военными и торговыми...»

— Передать по линии, — скомандовал Питер Бредаль, — фрегатам и шняве лечь в дрейф. Капитанам прибыть на «Самсон».

В полдень отряд, распустив паруса, при попутном ветре двинулся на запад. Выходя из Финского залива, фрегаты и шнява растянулись по фронту на видимости и направились к югу.

Спустя два дня в 5 милях от Виндавы на горизонте замаячил парусник.

— Барабаны наверх! — скомандовал Бред ал ь. — Пушки к бою! Флаг до места!

Спустя полчаса в подзорную трубу Бредаль определил: «Капер о шестнадцати пушках».

На первый предупредительный выстрел шведский капер ответил залпом бортовых орудий. Завязался бой, — видимо, капером командовал опытный капитан, который и не думал спускать флаг.

Канониры «Самсона» оказались более меткими, чем их соперники. У шведов появились пробоины. Капер, увертываясь от выстрелов, попытался ускользнуть. Но поздно. Со всех сторон его окружили подоспевшие фрегаты. Наконец «Единорог» — так звали шведа — спустил флаг. Вечером один из фрегатов повел его на буксире в Ревель. Остальные суда продолжали поиск и через день в 8 милях от Виндавы пленили без боя еще один 10-пушечный капер, «Эсперанс». Третий капер, «Стокгольм», захватили далеко к югу, около острова Готланд. Этот приз пришлось сжечь: на горизонте показалась шведская эскадра. Бредаль скомандовал повернуть на север...

Еще на подходе к Кроншлоту Бредаль увидел паруса кораблей, зимовавших на рейде у Котлина. Один за другим вытягивались туда из гавани два десятка линейных кораблей, десяток фрегатов — флот готовился к дальнему походу. Петр решил послать на галерах войска в Данию, чтобы высадить их на шведском берегу вместе с союзниками.

Корабельному флоту ставилась задача — прикрывать галеры и не допускать шведов к нашим берегам.

Шведы после Гангута почувствовали силу русского флота. Но надежд не оставили. Ждали случая. В конце мая наведались в Ревель тринадцать шведских вымпелов. Кораблей больших в гавани не оказалось.

Шведы намеревались отыграться за прошлогоднюю неудачу. Но врасплох русских не застали. Уже при входе батарея на мысу охладила их пыл.

Потом заговорили пушки двух бригантин. На пристань быстро выставили полковые пушки и стреляли в упор. Пришлось шведам убраться восвояси.

Ватранг отвел душу, доложил королю о больших потерях у русских. Но король теперь настороженно относился к рапортам моряков. Сенат сообщил о потере на море трех вооруженных каперов.

А царь похвалил Бредаля, расцеловал его при всех:

— Сей трофей невелик, но взят тобою в море, прежде такого не бывало. Приведи в порядок суда и отправляйся заново в море. Тереби шведов у ихних берегов.

Из Ревеля берегом прискакал курьер. В Ревеле объявились две иноземные эскадры. Адмирал Норрис — флагман английской, шаутбенахт Дефет командует голландской эскадрой. Эскадры конвоировали более сотни купеческих судов, следующих в Петербург.

— Сие похвально, — прочитав рапорт, обрадовался царь, — пускай брат Карл ведает, што нас морские державы жалуют.

В рапорте сообщалось, что вместе с эскадрами в Ревель прибыли три «покупных» корабля: 54-пушеч-ный «Лондон», 50-пушечный «Британия», 44-пушеч-ный «Ричманд».

— Молодец Салтыков, ко времени подоспел, — сказал царь Апраксину, — растет наша сила морская. В будущую кампанию возьмем брата Карла в клещи. Слухай, генерал-адмирал, мои мысли.

Перед выходом еще раз обсудили с Апраксиным план кампании.

— Ведомо тебе мое рассуждение, покуда неприятель в немецких землях, а когда и выгнан будет, чаю, конца войне не быть, море от шведов чисто не будет. Того ради лучше Карла на его берегу навестить и к миру принудить. — Петр показал по карте. — Ныне у шведа Штральзунд да Висмар. Там саксонцы и датчане норовят кус ухватить. Будя им. Я так полагаю: двинуть войска сухим путем, а полка четыре на галерах морем.

— Кто поведет галеры? — спросил Апраксин.

— Покуда с полками пойдет Змаевич до Либавы. — Петр помолчал, раскуривая трубку, и неожиданно закончил: — Опасаюсь, ежели мы промедлим, как бы кто из сильных не вмешался. Англия, да Франция давно присматриваются на наш край.

Тогда принуждены будем под их дудку танцевать.

Не отпуская Апраксина, царь, нахмурившись, протянул ему письмо:

— С почтою получил ведомость от Салтыкова, надоел он мне с этими женками. Почитай.

«От офицерских жен, — читал Апраксин вполголоса, — житья нет, не могу от них никуда скрыться; приходя чинят великий крик и великое бесчестье... Ныне их родственники, жены ищут на мне, что оных не выручаю и денег также им не посылаю, — и от такого страха я скрываюсь и не могу выходить со двора, понеже хотят засадить меня в тюрьму, г. кн. Куракин отказался во всем, а сказал, что денег у него в нынешнее время нет и все в расходе, а мастеровые люди мне докучают непрестанно, что не имею от них покою, и о сем Ваше Царское Величество всепокорно прошу, дабы указали прислать свой милостивый указ к г. кн. Куракину в зарплату мастеровым людям и на отправление 250 фунтов.

Еще ж всеуниженно прошу Ваше Царское Величество о своем зажилом жалованье за прошлый год, которое мне не доплачено, також и за нынешний выдать оное мое зажилое жалованье, дабы указали послать свой всемилостивейший указ г. Куракину, понеже мне ныне учинились великие убытки и помираю с голоду». Пожимая плечами, Апраксин вернул письмо царю:

— Все по делу, Петр Лексеич, помочь надобно». Верный служака.

Царь с досадой отмахнулся:

— Сам знаю. Мне и Макаров о нем докладывает.

С той же почтой пришло письмо от Салтыкова кабинет-секретарю, в котором он откровенно изливал душу и сообщал с тревогой о своем бедственном положении. Царь не спешит выручать своего подопечного. В июне 1715 года к Салтыкову явились пристава, чтобы вести его в тюрьму, о чем он сообщил Макарову, «по челобитью офицерских жен стали мне великие деньги, чтоб меня в тюрьму не водили, а караулили б меня в доме моем, понеже я болен; и ныне я сижу за караулом тех приставов, из которых стерегут меня двое днем, а четверо ночью, взаперти, чтоб я не ушел; и возьмут меня к суду в скорых числах, в которых я не знаю, что чинить, понеже я доносил е. ц. в-ву многократно, а указа поныне не имею; и не знаю, что учинится со мною, а становятся мне такие великие убытки, а денег у себя не имею и не знаю, чем стало питаться: жалованье, выданное мне Куракиным, я употребил на часть уплаты мастеровым людям, понеже и от оных мастеровых людей не имел я покою и ожидал також засаждены быти от них в тюрьму». И вновь, предчувствуя неладное, письмо заканчивает печальным вопросом: «Долго ль мне еще быть здесь, в Англии?»

В конце июня вице-адмирал Петр Михайлов поднял флаг на «Ингерманланде», авангард возглавил капитан-командор Меншиков. Не отставал царский любимец — и по делу успевал, и в морской карьере шагал. Брал здоровьем, хваткой и сноровкой, умом. Недавно заслужил от Петра звание подмастерья корабельного строения. Особо ценил его Петр за прозорливость. Приняв в подарок «Шлиссельбург», он подметил немало недостатков и высказал царю:

— Господин вице-адмирал, по моему разумению, капитана корабля надлежит назначать при закладке киля.

Петр внимательно слушал:

— Ну-ну, выкладывай.

— Ежели на корабле с той поры объявится хозяин, то он не допустит упущений в постройке. Ему ведь плавать.

Петр согласился сразу, и с той поры на новые корабли командиров назначали при закладке корабля на стапелях...

Эскадра готовилась сняться с якорей, но случилась беда. Лето стояло жаркое, сухое, без дождей. Ночью 27 июня разразилась гроза. Молния ударила в «Нарву». Корабль немедленно вспыхнул и через несколько минут взорвался. Погибло триста офицеров и матросов вместе с командиром. Случайно спаслись пятнадцать матросов, которых взрывом выкинуло за борт...

Вторую кампанию эскадра кораблей выходила в море под командой Петра. Галерный флот возглавлял Апраксин.

Давно присматривался Петр к гавани Рогервик, недалеко от Ревеля. Место глубокое, но от штормовой волны защищено плохо. В этот раз эскадра после маневров отстаивалась здесь спокойно, задули ветры южных румбов.

На «Ингерманланд» прибыл старший флагман, генерал-адмирал Апраксин, поднял свой флаг.

— Снимаемся с якоря, господин вице-адмирал, пора поглядеть на союзников, — сообщил он для порядка Петру.

— И себя показать нелишне, — задорно ответил вице-адмирал Петр Михайлов. — Нынче и Катеринушка должна в Ревеле объявиться.

На подходе к Ревелю доложили: парусники под английским и голландским флагами — двадцать два вымпела.

Петр первым разглядел адмиральские флаги и, опустив трубу, сказал Апраксину:

— Англичанин — адмирал, голландец — шаутбенахт. Салютовать им не будем, твой чин равный.

Адмирал Норрис так же внимательно наблюдал за русским флагманом.

Накануне отправки эскадры первый лорд Адмиралтейства поучал адмирала:

— Вы первым удостаиваетесь чести понести флаг флота его величества в порты России. Помните, официальное поручение вашей миссии — оградить наших купцов от шведских каперов. Вторая цель не менее существенная. Русский флот имеет десятки вымпелов. Кроме кораблей, они имеют сотни галер для высадки войск в Швеции. Но мы не можем допустить, чтобы царь Петр безнаказанно распоряжался на Балтике. Будьте готовы исполнить свой долг, если того потребуют интересы Англии...

Голландский флагман порядок соблюдал, приветствовал салютом русского адмирала. Апраксин вежливо ответил. Морские салюты, кроме чинопочитания, означают уважение к флагу государства...

Первыми наведались гости на корабль под царским штандартом.

— Адмирал Норрис, шаутбенахт Дефет, — представились они Петру.

Оказалось, что они сопровождают большой караван, около сотни купеческих судов, в Петербург.

— В прошлую кампанию мы понесли большие убытки от шведских каперов.

Петр согласно кивнул и похвалился:

— Нынче весной мы уже изловили пяток каперов, но брат Карл не унимается, не желает нашей обоюдной торговли.

Потягивая вино из бокалов, гости благожелательно улыбались: хорошо, когда царственная особа занимается морским делом, понимает их...

Начались взаимные визиты, встречи. Распределяли, чтобы не было ущемления, кому первому играть утреннюю зорю, кому вечернюю. Первым начинал старший по званию. Апраксин и Норрис по чину оказались равными — Норрис играл утром, Апраксин — вечером...

Летняя погода ласкала теплом и штилем. Царь крепко держал в уме все приметные даты. Вспомнил, о прошлогодней виктории.

Первую годовщину Гангутской победы Петр отмечал торжественным обедом. Приглашенные адмиралы-союзники пили за здоровье государя и за российский флот, а Норрис про себя подумал: «Как бы нам вскорости не разойтись контркурсами». Перед уходом из Англии первый лорд Адмиралтейства предупредил Норриса: «Присматривайтесь к русским кораблям и капитанам, оценивайте их мощь, осваивайте гавани и рейды».

Одним из первых внимание Норриса привлек капитан четвертого ранга Наум Сенявин, командир пя-тидесятипушечного «Страфорда». Корабль этот Нор-рис знал до последнего гвоздика, когда-то на нем плавал, а Наума Сенявина оценил высоко.

— С таким капитаном я готов атаковать любого неприятеля, — откровенно сказал он голландцу-ша-утбенахту.

Время бежало, на Ревельский рейд возвращались один за другим зарубежные купцы с товарами из Петербурга. Гости собирались в дорогу. В адмиральский час на русский флагманский корабль съехались иноземные флагманы. Начались прощальные визиты адмиралов. За время стоянки в Ревеле Петр не раз гостил у Норриса, тот наносил ответные визиты. За столом, за чаркой доброго вина у моряков всегда отыщется свой, флотский, интерес для откровенных «морских» баек.

У Норриса в подчинении был еще шаутбенахт. Он тоже часто составлял компанию флагманам. В знак расположения к новым знакомым Петр подарил Нор-рису свой портрет с алмазами, а шаутбенахтам, английскому и голландскому, презентовал бриллиантовые перстни.

Не осталась в стороне и Екатерина Алексеевна, подарила Норрису табакерку с алмазами.

Знал царь по прежним годам: не вредно, на всякий случай, расположение приобрести среди иноземцев. А вдруг сгодится.

Российского флота генерал-адмирал Федор Апраксин не привык ни принимать, ни жаловать драгоценности. Не по скупости, а по натуре. Поступил попросту, по-флотски, прислал своим коллегам-флагманам по ящику доброго вина.

Проводив гостей, Петр, в доброжелательном настроении, завел разговор с Апраксиным:

— Нынче отписал я Салтыкову благодарность, послал ему указ возвратиться в Россию.

— Давно пора, Петр Лексеич, он свой долг сполна давно претворил пред отечеством. Не каждому етакое по плечу.

Изредка, но бывало, что царь, по каким-то известным только ему одному причинам, изменял свое решение. На следующий день перед ним стоял навытяжку командир «Страфорда», капитан 4-го ранга Наум Сенявин. Ему вместе с Бредалем не сегодня завтра надлежало отправиться совместно с английской эскадрой в Голландию и Англию. На кораблях везли туда разные припасы и паруса для оснащения построенных там, под надзором Салтыкова, трех линейных кораблей.

— Ты не впервой к такому делу причастен. Смотри зорко за всеми неполадками. Припасы по тем кораблям сам развези. Все они деньгу немалую стоят. И парусы, и такелаж, и пушки, и прочая.

Расхаживая по комнате, царь опять дымил трубкой, подошел к столу, взял конверт:

— Сие письмо вручишь Федьке Салтыкову, оставаться ему впредь в Англии до моего указу. Заменить его покуда некем, а суда потребны для флоту.

Жесткий, а порой жестокий свой нрав царь проявлял нередко, когда дело касалось державных интересов. Не было в такие моменты у него колебаний, не показывал, какими чувствами руководствовался. Человеколюбие оставалось на задворках его сознания.

Отменив свой указ, царь меньше всего думал, а наверняка и вовсе не вспоминал те многие сетования на безысходность положения своего верного слуги по становлению флота.

В свой смертный час, 2 августа 1715 года, получил Федор Салтыков от царя письмо с разрешением отправиться наконец-то на родину. Успел ли он узнать об этой «царской милости»? Об этом история умалчивает. Свое последнее прибежище обрел он не в родном крае, а на одном из безымянных лондонских кладбищ.

Прошли годы. Бесстрастное Время сровняло с землей и это место...

Узнав о его кончине, вспоминал ли царь хотя бы один раз о Федоре Салтыкове, своим трудом, не жалея себя, вдвое увеличившем боевую мощь флота? Двадцать линейных кораблей поставил он в строй Балтийского флота.

История не оставила никаких следов о царской благодарности усопшему рабу Божию Федору...

Дело шло к осени, помалу начинало будоражиться море, близилась пора затяжных, равноденственных штормов.

Эскадра, не теряя времени, совершала экзерци-ции, подтягивалась к стоянке у Котлина. Царь сошел с корабля, высадился на берег и поехал сухим путем, с супругою. У Сойкиной горы царя поджидал галиот, который и доставил его на Котлинский рейд.

Эскадра начала постепенно разоружаться, готовиться к зимней стоянке. Накануне первых зимних заморозков пришло донесение из Копенгагена. На рейд прибыли два построенных в Архангельске 52-пушечных корабля: «Уриил» и «Селафаил». Не суждено было увидеть царю давний королевский подарок в Лондоне — яхту «Транспорт-Рояль». Вместе с кораблями она отправилась из Архангельска, но в сильный шторм, неподалеку от Гетеборга, ее выбросило на камни и разбило волнами.

Вместе с первым снегом в Петербург пришли вести из Дании. Прусские, саксонские и датские войска, не дожидаясь подхода русских полков, осадили шведскую крепость Штральзунд.

Видя беспомощность сопротивления, Карл XII на корабле отплыл на родную землю. Вместе с ним на борту находился голштинский барон Генрих фон Герц. Пылкий фантазер и искатель приключений, Герц пришелся по душе королю. Они познакомились в Голштинии, когда Карл XII пробирался из турецкого плена на родину, и быстро сошлись характерами. Карл предложил Герцу перейти к нему на службу министром финансов, и тот, бросив свой пост гофмаршала Голштинии, увязался с королем. Но бывшего гофмаршала прельщали не только финансы, но и дела поважнее, не терпелось ему также войти в историю. Генрих Герц постепенно начал внушать Карлу XII мысль о необходимости изменить внешнюю политику.

— Вашему величеству следует посадить на английский престол нашего друга Якова Стюарта. Для этого надо сначала заключить мир с царем Петром, а потом вступить с ним в союз.

— Как же так, мириться с моим давним врагом царем Петром? — недовольно морщился Карл. Но тут же вспоминал он о более ненавистных персонах — английском короле Георге и короле Дании Фредерике.

— Для сего, ваше величество, необходимо отвоевать у Дании нашу норвежскую землю. Оттуда прямиком флотом высадить короля Якова в Шотландию, — настоятельно продолжал убеждать короля барон.

С такими настроениями направился Карл в столицу, где его с нетерпением ждала любимая сестрица Ульрика вместе со своим супругом Фридрихом, бывшим гессенским принцем...

Не раз после Гангута Петр окидывал своим взором карту Балтийского моря.

На севере берега прочно удерживались Швецией. На востоке, по сути, теперь от Курляндии до Финляндии утвердилась Россия. Дальше к западу берега усеяли Пруссия, Речь Посполитая, Померания, Меклен-бург, Голштиния. Шведов почти изгнали из Померании, остался один Висмар, к которому на помощь союзникам двинулись полки генерала Репнина.

Давно присматривался царь к приморским княжествам. Приходили не раз ему мысли использовать династические союзы для укрепления положения державы на берегах Балтики.

Четыре года назад, встречаясь с герцогом Меклен-бургским, Леопольдом, царь завел речь о женитьбе герцога на его племяннице, Екатерине Ивановне. Такие дела обычно быстро не совершаются. Теперь подошел срок. В Петербурге составили брачный договор, по которому Екатерина сохраняла свою веру. Герцог обязался ежегодно выплачивать жене 6000 ефимок на расходы.

Царь не скупился на бриллианты, наряды, а главное, послал войска на помощь герцогу для взятия Ви-смара.

Собираясь в путь, царь отправил Апраксина в Ревель.

— До чистой воды три месяца. Корабли и фрегаты в Ревеле ракушками обросли, мало ходки потому. Просмотри сам, надлежит ли килевать «Полтаву», «Святого Петра». Обломай лед, тащи к берегу, клади на борт. Как лед сойдет, из Либавы Змаевичу быть в Ростоке, меня дожидаться. Корабельную эскадру Сиверсу в Копенгаген вести. Сам здесь за всем флотом и войском присматривай. В остальном действуй по способности. Указы с дороги буду слать.

После Крещения Петр с супругой и племянницей отправился в Данциг, где находилась главная квартиpa войск генерала Шереметева. Бракосочетание племянницы и свадьбу сыграли в Данциге.

Правда, Петра предупреждали из-за рубежа посланники, что жених не оформил, как следует, развод со своею женой и вообще человек он недобросовестный.

Державные интересы Петр ставил выше всего.

— Сим браком мы по праву, по родственному, оседлаем берега Зунда. Оттуда рукой подать до шведской Сконии, на южном берегу.

Замыслы русского царя, видимо, разгадали на берегах Темзы. Известия о бракосочетании в Данциге вызвали переполох в Лондоне.

Докладчик короля Георга I, ведавший всеми иностранными делами, статс-секретарь Гаунсэнд возмущался:

— Царь Петр зашел весьма далеко. Сначала он завладел берегами Курляндии, выдав замуж свою племянницу Анну Иоанновну. Сейчас в Риге и Либаве стоят его эскадры. Затем царь породнился с австрийским императором, женив своего сына на его свояченице. Теперь он вознамерился осваивать порты Мекленбурга и держать свои войска подле границ наших ганноверских владений.

«В Англии ревность к могуществу Петра быстро возрастала, так как русское владычество на Балтике угрожало стать для британской торговли хуже, чем было шведское. С каждым днем становилось все более очевидным, что главной целью военных предприятий Петра было способствовать экономическому развитию его новой империи».

Масла в огонь подлил другой статс-секретарь, Стенгоп, своим донесением из Копенгагена.

В обширной реляции он с тревогой сообщил о ввозе в Россию сотен французских и голландских мастеров, о караванах морским путем в Астрахань, Персию, Китайскую Татарию, каналах, соединяющих Балтийское море с Белым и рекой Волгой. Русские, овладев Балтийским морем, заведут торговлю через Любек к ущербу для британской торговли. А сие воскресит соперничество Ганзы с Англией. «Если царь будет оставлен в покое на три года, он будет абсолютным хозяином в этих краях».

А царь, путешествуя по суше, не забывал флот. Осенью вызволил он из ссылки Корнелия Крюйса.

— Поезжай в Ревель, разберись с худыми судами, готовь их к навигации. Назначаю тебя генерал-интендантом.

В дороге получил письмо от Апраксина, между прочим сообщал он, что Крюйс трудится с ленцой. Тут же предупредил без жалости царь:

«С великим неудовольствием слышу, что Ревель-екая эскадра так у вас неисправна, и осеннее удобное время упущено; ежели впредь так поступать станете, можете живот свой потерять...»

Генерал-адмирал не наговаривал на своего бывшего подопечного. Крюйс после возвращения из ссылки заметно сдал. Старше Апраксина годами, медлительный по складу характера, он распоряжался теперь с необыкновенной осторожностью, выверяя каждое слово. Видимо, пребывание в далекой Казани наложило свой отпечаток на состояние неторопливого по натуре норвежца.

В самом деле, несладко пришлось ему в непривычной обстановке. Губернатор, прочитав царский указ, поджал губы, искоса поглядывая на обмякшую с дороги фигуру разжалованного вице-адмирала.

Поначалу определил ему на постой захудалую квартирку на окраине. Но Крюйс с женой не унывали, на двоих жилье было сносное. Своих детей, двух сыновей и дочь, они отправили в Амстердам — зачем им страдать за грехи родителей.

Обустроившись с помощью двух приставленных матросов, супруги благополучно перезимовали, никуда не наведывались, потому что местное общество обходило их стороной. Их спокойная жизнь нарушилась в первый весенний день. Посыльный чиновник передал распоряжение губернатора:

— Сию квартирку велено вам освободить и переехать в иную.

Только обосновались Крюйсы на новом месте, как от губернатора последовало указание переехать им в другое место.

Тут смирению отставного вице-адмирала пришел конец. Крикнув матросов, он погрузил пожитки на телегу и направился к губернаторскому особняку. Распахнув двери, он приказал матросам заносить вещи и занял две пустующие комнаты на первом этаже.

Услышав шум, губернатор Кудрявцев, узнав, в чем дело, дал слово больше не тревожить Крюйса...

Утвердившись окончательно с жильем, жена слезно просила мужа:

— Напиши, Корнелий, государю, пусть он тебя отпустит с миром домой, в Амстердам.

— Как так, с позором явлюсь в Голландию? — кипятился Крюйс. — Надобно мне в России заслужить прощение.

Однажды жена, урожденная голландка Катерина Фоохт, ушла помолиться к подруге-немке, такой же реформистке, учительнице в губернаторском доме. Вернулась она необычно взволнованной:

— Из Петербурга пришла почта, сообщают царским манифестом о какой-то виктории морской над шведами.

Пришлось опальному моряку наведаться в губернскую канцелярию, где Он, не без волнения, прочитал царский манифест о Гангутском сражении.

По мере чтения наливалось краской обычно бледное лицо Крюйса, еще ярче проступало родимое пятно на щеке. «Как жаль, что я не с ними, моими парусами и пушками, — досада и боль саднили сердце, — сколько лет и здоровья отдал я флотскому делу, а теперь случилась виктория, а мне здесь горевать суждено».

Вернувшись домой, он со вздохом рассказал жене о гангутской победе и ушел в другую комнату.

До сумерек сидел бывалый моряк у окна, глядя на пенящиеся под окном волны полноводной Волги.

Когда совсем стемнело, достал гербовую бумагу и, с некоторым трудом подбирая слова, начал писать прошение царю.

«Державнейший Царь. Государь Милостивый!

Служил я, нижайший раб, Вашему Царскому Величеству 16 лет и управлял верно, радетельно и трудился с великим тщанием неусыпно, сколько могуты моей было, за что и имел к себе милость Вашего Величества; но Божеским посещением прогневал Ваше Величество, отчего весьма сокрушаюсь.

Всемилостивейший государь! Прошу Ваше Величество меня, нижайшего раба своего, для своего многолетнего здравия, аресту свободна учинить по-прежнему, за старые мои верные и радетельные службы и для старости моей. За что должен со всею фамилией своей вечно Бога молить?»

Письмо было запечатано и отправлено на следующий день. А ответ пришел далеко не быстро. Даже Катерина, всегда уверенная в правоте мужа, не вынесла жребия, ей уготовленного, как супруге ссыльного, не вытерпела, опять возмутилась.

— Чего нам здесь ждать? — спрашивала она со слезами. — Не думаю, что о тебе скоро вспомнят. Последуй хоть раз моему совету. Выбрось блаженные мысли. Ты, Корнель, не родился подданным Петра. Испроси у него великодушного позволения, и поедем в Амстердам. Я сильно скучаю по детям.

Слушая причитания жены, старый моряк обиженно насупился:

— Ты думаешь, мне детки во сне не снятся? Только в долгу я перед Россией, она меня возвысила, и тебе это известно. Быть не может, чтобы царское величество меня позабыло.

Не прошло и двух месяцев, прислан был наконец ответ от царя. Петр возвращал Крюйса на службу в прежнем звании...

И вот теперь, не прошло еще и года, царь упрекает его в нерадивости, не иначе упомянул о нем в письме Апраксин, больше некому. Делать нечего, как говорят русские, назвался грибком — полезай в корзину.

— Государь мне пеняет за худую службу, — виновато, с некоторой растерянностью обратился он к Апраксину. — Какие будут мне замечания, господин генерал-адмирал?

— Встрепенись, вице-адмирал, — без насмешки, огорченно ответил Апраксин, — вспомяни, как на Воронеже по стапелям проворно носился, девкам за тобой было не угнаться.

Апраксин перевел дыхание, встал, поманил Крюйса к окошку:

— Вишь «Полтаву» ? В ракушках она вся. К мели-то по осени ее приткнули, а кренговать не поспели. Чрез месяц эскадру в море выводить Сиверсу, в Копенгаген плыть к государю. По флагману равнять строй будут корабли, а он, как дохлая лошадь, плестись станет. Бери-ка сотни три-четыре матросов добрых, обкалывай лед вокруг нее, кренгуй.

Крюйс понятливо склонил голову, шагнул к двери, но Апраксин остановил его:

— Сие дело ты токмо направь по руслу. Наиглавное нам с тобой — эскадру снарядить в дальний путь. Впервой наша, российская эскадра поплывет в Европу. Смотреть на нее, глаза пялить станут повсюду теже аглицкие, да голландцы с датчанами, да немцы. Грешно наперво в грязь лицом ударить.

Каждое судно, великое ли, малое ли, само по себе сооружение непростое, а порой довольно сложное. Постоянное пребывание в водной среде не проходит бесследно для корпуса судна, или, как еще в старину его называли, кузова.

В воде обитает, кроме рыб, множество живых организмов. Для некоторых из них дерево — лакомая пища, для других не только еда, но и пристанище для постоянного проживания.

В теплое время на якорных стоянках эти живучие твари намертво впиваются в подводную часть деревянного корпуса и устраиваются по-семейному. Сооружают жилища в виде ракушек, множатся, и вскоре вся подводная часть сплошь покрывается этими наростами.

Одно дело, когда только что спущенное на воду судно, подняв паруса, скользит окрашенной поверхностью днища сквозь водную толщу. Совсем по-иному двигаются эти суда в конце кампании, когда их днища облеплены непрошеными «соседями»-ракушками. Судно намного теряет ход, делается неповоротливым и неуклюжим при маневрах.

Для купеческих судов такое явление может быть терпимым какое-то время, а для военных судов недопустимо. Любой порядочный капитан использует первую возможность, чтобы очистить днище — подводную часть судна. Не всегда это удается во время кампании, капитаны приноравливаются к концу осени, перед зимней стоянкой.

Процесс этот непростой и называется «кренгование» или, проще, «откренивание» судна. Обычно парусное судно частично освобождают от балласта, оно подвсплывает и его подводят к мелководью, чаще в устье какой-нибудь речки. Приткнув судно к мели, начинают заваливать его на бок, кладут бортом на воду. Производят такое действо двумя способами. Нагружают на верхнюю палубу каменный балласт и укладывают его вдоль одного борта. Под тяжестью камней корпус судна заваливается на бок, обнажается подводная часть — днище, — и ее очищают железными скребками от ракушек. Потом перетаскивают камни на другой борт и чистят другую половину.

Иногда применяют иной способ. На берегу устанавливают большие деревянные вороты. На них заводят толстые канаты и закрепляют на борту судна. Вращая вороты, наматывают на них канаты, и судно накренивается.

Крюйсу все это дело было знакомо до тонкости. Только не совсем понимал он, почему генерал-адмирал втравил его в эту канитель. «Сие дело капитана «Полтавы» и флагмана эскадры», — слегка возмущался про себя Крюйс. Но приказ есть приказ.

Первым делом он пригласил капитан-командора Сиверса и капитана «Полтавы» Фан Геята:

— Генерал-адмирал распорядился произвести не откладывая кренгование «Полтавы».

«Не разумею, почему Крюйсу поручили такое дело, — не отводя глаз от пронзительного взгляда Крюйг са, подумал капитан-командор Сиверо, — сия обязанность моя и Фан Гента. Не успели по осени, рано морозы ударили. Но мы и без Крюйса об этом заботу имеем».

В свою очередь, Крюйс напыщенно переводил взгляд с командира «Полтавы» на Сиверса.

Двенадцать лет, как делает карьеру Сивере в русском флоте. Недолюбливал его Крюйс, когда был флагманом эскадры. Уж больно самоуверен и заносчив. Хотя дело знает превосходно.

После Гангута государь произвел его в капитан-командоры, назначил командовать эскадрой. Но надо показать, кто здесь старший.

— Полагаю, — сухо начал вице-адмирал, — для успешного выполнения указа господина генерал-адмирала кренгование начать завтра. Для того весь экипаж привлечь — матросы за зиму отъелись, пусть побегают.

Несколько расположенный к общению с капитанами и флагманами, Крюйс был чрезмерно требователен к «подлому» званию людей, простым матросам. Привычка эта зародилась у него со времен службы в голландском флоте, где довольно сурово обращались с экипажами.

На другой день берег возле устья речки Пириты кишел матросами. Сталкивали на воду шлюпки, грузили на них камни, везли к борту «Полтавы», в сетках поднимали на верхнюю палубу. Поодаль стояли кружком офицеры во главе с капитаном. Крюйс и Сивере расположились чуть в стороне, особняком.

Матросы без устали таскали камни, балагурили, подначивали друг друга:

— Кузька, а Кузька!

— Чаво?

— Рыбку съесть—надо в воду лезть!

Хохочут матросы, улыбаются офицеры; Крюйс насупился, помалкивает.

— Петруха, тебя как звать-то?

-Летом зовут Филаретом, а зимой — Кузьмой. — Брюхо болит, на краюху глядит.

Хватаются за животы матросы, проворнее бегают за камнями — развеселились офицеры, а Крюйс так и не улыбнется, не любит эти шутки матросни, не по нраву они ему.

Да и многие матросы нет-нет да и кидали в сторону своего бывшего флагмана откровенно неприязненные взгляды. Помнили его «заботу» о корабельных порядках. И до появления Крюйса на кораблях не жаловали офицеры матросов. Прикладывали руку к физйо-

номии за малейшую провинность и просто нерасторопность.

Флагман эскадры Крюйс считал это недостаточным. Для особых случаев провинности объявил для наказания матросов принятый в голландском флоте так называемый способ «килевания».

Посреди судна, поперек палубы, в небольшом расстоянии располагали два каната, которые спускали за борт в воду, протягивали под килем и вытаскивали на другой борт. К этим канатам крепили решетчатый деревянный люк.

Провинившегося матроса привязывали к люку, перебирая канаты, опускали в воду, протягивали под килем и вытаскивали полуживого матроса из воды с другого борта. Иногда, для пущей острастки, матроса протаскивали «с выдержкой» под килем. Частенько такой «выдержки» не переносили, и на палубу поднимали бездыханное тело.

О «порядках» Крюйса знал царь, но не возражал. Надо было держать всех в узде. А Крюйс потом узаконил свой метод и разослал на корабли приказ, который прозвали «Крюйсовыми статьями»...

Видимо, и сам Крюйс почувствовал на себе злобные взгляды матросов и, убедившись, что все идет ладно, отправился в гавань. Там его ждала ластовая эскадра — единственные суда, которыми сейчас командовал вице-адмирал.

Название это прочно закрепилось в русском флоте.

Каждый флот, как и любой военный организм, требует для своего существования самых разных припасов. Экипажи — провианта; оснастка корабля — запасных парусов; рангоут — деревянных частей мачт, стеньги, рей и прочего; такелаж — веревочных и других подвижных частей для управления парусами и оснастки рангоута. Пушки не игрушки, гавкают, когда их снаряжают порохом, стреляют, когда в достатке ядра.

Все эти припасы пополняются по мере расхода. Хорошо, если родные гавани неподалеку. Зашел, стал на якорь, наполнился припасами и гуляй себе в море.

Для перевозки припасов с пристани на рейд, на корабли, стоящие на якорях, требуются особые транспортные суда. Они, эти суда, не имеют, как правило, вооружения, пушек, но вмещают в свои емкие трюмы различные припасы.

Когда же эскадры уходят в дальнее плавание, то берут с собой припасы, вплоть до того, что грузят на верхнюю палубу живую скотину.

Так или иначе, частенько случается, что припасы грузовые суда везут и на дальнее расстояние...

Так уж повелось в русском флоте, что на этих судах — катах, флейтах, талях, шмаках, — перевозивших провизию для экипажей, мерой для ржи — основного продукта питания — служили ласты. Каждый ласт соответствовал примерно по весу сотне с лишком пудов. По наименованию этой меры все грузовые суда называли «ластовыми». Служба на них, в отличие от военных судов, не считалась престижной. Командовали ими боцмана или старослужащие матросы, выбившиеся в унтер-офицеры за особые заслуги. Ластовые офицеры, в отличие от строевых, имели сухопутные звания и считались второсортными моряками. Такую-то «армаду» и имел в своем подчинении вице-адмирал Крюйс.

В первый весенний день Апраксин получил указ от царя: эскадре иметь провианту на четыре месяца. В Ревеле таких запасов не оказалось.

— Поезжай ты сам сей же час в Петербург, — приказал он Крюйсу, — как хошь, а чтоб через неделю сюда тыщу ржи да сотни две ластов гороху доставить. Так государь повелел.

Засопел недовольно Крюйс, ему ли пристало на санях по распутице ехать, но виду не подал, отправился в путь.

Спустя две недели и царь прислал письмо: направить с эскадрой для практики два десятка гардемарин «породных, небедных» из Морской академии. Пришлось опять отряжать нарочного в Петербург к директору Морской академии графу Матвееву...

С каждым днем все сильнее припекало мартовское солнце. Ночью дороги подмерзали, а в полдень санные полозья хлюпали по воде. У кромок льда по всему берегу в гавани зачернела каймой подтаявшая вода. Из Петербурга то и дело подвозили провиант. Царь повелел привезти эскадрой провиант на 2000 человек, для кораблей, которых ожидали в Копенгагене из Лондона и Архангельска.

Часть провизии пришлось распределять на суда эскадры, все ластовые суда были загружены до отказа. Приближалась Пасха.

В последнюю неделю марта Апраксин распорядился Сиверсу прорубить во льду проходы для кораблей эскадры:

— Покуда лед в гавани не проламывается, потому каждый экипаж пускай для своего судна пешнями прдкалывает канаву на выход. Как только лед у входа в залив сойдет, потянемся на якорях завозом на чистую воду. Государь указ прислал, поспешать надобно.

С утра на льду появились сотни матросов, бухта огласилась звонким перестуком пешней, вокруг кораблей появились первые разводья с битым льдом.

Первый день Пасхи совпал с началом второго месяца весны. В гавани, освещенной ярким солнцем, водворилось спокойствие. В экипажах служили молебны. Матросы, переодетые в парадные мундиры, чинно слушали заутреню, втягивали ноздрями пряные запахи наваристых мясных щей. Наконец-то кончился Великий Пост, а с ним и надоевшие постные щи и каша. Наступил мясоед, можно было разговеться.

Заветная предобеденная чарка подняла настроение, все кругом христосовались, не разбирая чинов и званий.

Проснувшись, матросы продолжали разговляться. Кое-кого отпустили прогуляться по городу, побаловаться с девками. К вечеру над укрытой льдом гаванью и окружающими ее берегами воцарилось какое-то загадочное затишье. В лучах заходящего солнца с запада вдруг наплыла какая-то мрачная, до небес, туча. С каждой минутой она вырастала в гигантскую горную вершину и с заходом солнца закрыла половину небосвода. У основания этой тучи внезапно появились светлые проблески. В то же время и северная сторона небосвода покрылась такой же угрюмой тьмой, и обе тучи двинулись навстречу друг другу.

Внезапно между быстро сближающимися облаками появилось загадочное свечение неба, и вдруг все вокруг озарилось вспышками молний, которые следовали одна за другой... Все вдали заволокло дымом... Все жители города покинули свои дома и выбежали на улицы. В смятении они и высыпавшие из казарм офицеры и матросы в каком-то странном оцепенении и даже страхе следили за происходящими в небесах таинствами...

Наблюдавший это редкое и необычное явление генерал-адмирал Апраксин оставил в своем журнале довольно подробное описание происходящего. «Апрель. Во 2-й день, то есть второго дня Пасхи, к вечеру около 9-ти часов во время светлое, с звездами видимо было, как... пришло от горизонта облако очень черное, на верху остро, а на низу широко, и пошло вверх скоро, так что меньше трех минут до половины небосвода дошло. В то же время, как явился черный облак, явилась, подобно как великая, метла светлая и подымалась выше горизонту около 12 градусов. В тот же час явилось от метлы, ближе к северу, одно черное облако, которое зело скоро шло против первого облака... А первое облако шло против того на северо-запад, а промеж обоими черными облаками явился свет, подобно столпу. И стояло так около 10-ти минут. Потом облако, которое пришло от северо-запада, страшно скоро пошло сквозь столп и ударилось о другое облако... и ме-шалися с великим пламенем и дымом... И видим дым был выше горизонта 20 градусов, и сквозь дым видно было непрестанное пламя, подобно, как флот и армия бились. И было то видимо 15 минут. Потом помалу поднимались в высоту, подобно как многие огненные метлы, и взошли выше горизонта 80 градусов. А облако, которое... подалось... стало быть невидимо прежде, а другое стало быть невидимо около 10 часов... Потом светло стало от звезд, как перво.

Не можно описать, какой в то время был страх, как оба облака ударились... Також многие малые облака следовали за большим облаком, которое шло от запада, и было такое пламя, подобно молний, так, что глаза не терпели»...

Минула Пасхальная неделя, и генерал-адмирал приказал экипажам переселиться из береговых казарм на корабли.

— Объяви в приказе своим офицерам и всем служителям, — распорядился Апраксин, выслушав доклад Сиверса, — что отныне сход на берег с кораблей воспрещен без надобности для службы. С сего дня велено всем быть на кораблях бессходно под штрафом. Ежели кто из офицеров ночевать станет на берегу, у него вычтено будет за месяц жалованье, а кто из нижних чинов осмелится, батогами да линьками наказан будет. Чаю, матросики в зиму попривыкли с девками блудовать, кого и потянет.

Расхаживая по каюте флагмана, Апраксин проводил рукой по отсыревшим переборкам, наказывал Си-версу:

— Прикажи печки протопить в кубриках, да так, чтобы не спалить судно. На палубах все забито грузами да скотиной, распорядись капитанам шлюпки все убрать на берег, кроме одной командирской. Да на «Ингерманланде» государеву шлюпку приведи в полный порядок. Чаю, там вице-адмирал флаг держать станет.

Спустя два дня корабли по одному начали вытягиваться по прорубленным во льду каналам на внешний рейд, где уже льдины покололись от солнца и ветра.

Отправляя эскадру в плавание, Апраксин еще раз попомнил Сиверсу строгий наказ царя:

— Тебе ведомо, четвертый месяц Змаевич с галерами пробирается под берегом к Ростоку. Шведы про него беспременно пронюхали. Но и твою эскадру поимеют в виду. Когда сторожить станут, не ведомо. Потому в походе дозор держи беспременно впереди

по курсу. Опрашивай всех купцов. Ежели появится, не дай Бог, неприятельская эскадра в превосходстве, ни в коем разе не азардируй. Помни: каждый корабль на вес золота. Ворочай без раздумья на обратный румб. Возврат чини в Ревель. Береженого Бог

бережет.

«В 19-й день поутру генерал-адмирал на корабле капитан-командора Сиверса был и поручил ему указ царского величества и инструкции, что ему чинить. Також отдал ему письмо царскому величеству с приложенными о состоянии эскадры табелями... При отъезде с корабля приказал ему немедленно учинить сигнал к выниманию якоря... Потом, быв на корабле «Ингерманланд», возвратился в гавань, чтобы для вставших солдат и матросов, которые на корабли не поспели, оставить до вечера корабль «Рафаил» под командой капитана Гаука...По половине дня учинил сигнал к походу... В первом часу пополудни пошел на парусах наперед корабль «Ингерманланд» и потом капитан-командор на «Екатерине», отдав честь крепости из 5 пушек. В то же время г. адмирал стоял на батарее по приказу его ответствовало с крепости равными выстрелами. И за капитан-командором до вечера все корабли, кроме «Рафаила», который оставят для забирания оставших людей, следовали. Ветер был изрядный...» — появилась запись в журнале генерал-адмирала.

Финикус эскадра прошла благополучно, правым галсом. Дул ровный северный, с прохладцей, ветерок. Повернув на южные румбы, эскадра прибавила в скорости. Ветер зашел за корму, паруса вздулись пузом. Попутный ветер, фордевинд, люб морякам. Слева на горизонте угадывалась полоска земли — берега Курляндии. Справа за горизонтом, по счислению пути, прятались обрывистые берега острова Готланд. Земля шведская, неприятельская.

Попался навстречу первый парусник — немецкая шхуна из Гамбурга. На вопрос о шведах шкипер путано пояснил, что видел на горизонте десяток парусов, но не знает, чьи это суда.

Сивере усилил дозор, к фрегатам присоединились две шнявы. Крейсировали впереди, по курсу на видимости.

Минули сутки, и под берегом заметили два парусника. Сивере отрядил шняву «Лизетту» опросить о неприятеле.

Эскадра, подобрав паруса, легла в дрейф, ожидая результатов опроса. После полудня «Лизетта» подошла к флагману, на борт по штормтрапу ловко поднялся и легко спрыгнул на палубу лейтенант Ипат Муханов.

— Два брига под английским флагом, — начал рапортовать Ипат, — оба шкипера твердят, что у Борнхольма собрался чуть ли не весь флот швецкий, вым-лелов три десятка, не менее.

Сивере сдвинул брови:

— Откуда вызнали?

— О том весь месяц в Копенгагене толкуют.

Брови капитан-командора взлетели кверху.

— А как же они сумели улизнуть?

— Так что, господин капитан-командор, шли они ночью под берегом, под конвоем двух своих фрегатов.

Сивере заложил руки за спину, несколько минут размышлял, шагая по палубе от борта к борту, потом отрывисто проговорил:

— Поднять сигнал, капитанам прибыть к флагману.

Одна за другой подходили шлюпки. В каюте флагмана задымили трубки, загомонили капитаны. Почти три недели не собирались вместе, отводили душу в байках.

Потом военный совет слушал капитан-командора:

— По всем доносам у Борнхольма крейсируют шведы, вымпелов тридцать. У нас втрое меньше. Указ его величества в таком случае не азардировать, в бой с неприятелем не ввязываться. — Сивере оглядел примолкнувших капитанов и закончил: — Посему единое мое мнение. Возврат в Ревель, ждать указа государя.

Обратный путь занял две недели.

Корабли эскадры еще становились на якоря, а на палубу «Святой Екатерины» поднялся Апраксин. Выслушав Сиверса, генерал-адмирал облегченно вздохнул:

— И то верно. Вестей от тебя не получал, намучился. Пошлем сей же час гонца к государю. Он рассудит, ему виднее, он там у шведов под боком.

В далеком Мекленбурге у царя будто бы все налаживалось с союзниками. После свадебных торжеств в Данциге Петр приказал генералу Репнину поспешить с войсками из Померании к осажденному Висмару:

— Нам надобно в Мекленбурге обезопасить берег для нахождения флота. Датчане и саксонцы копошатся у Висмара. Ты подоспеешь, мы по закону Висмаром завладеем с алиртами нашими.

Но со взятием Висмара произошла осечка. Датчане, саксонцы и пруссаки, прослышав, что русские войска идут маршем к Висмару, всполошились. Никак не хотели делить добычу с русскими войсками. Быстро послали к шведам в Висмар парламентеров. Объяснили, что русские, мол, вас тут грабить будут, и шведы сдали крепость.

Когда генерал Репнин подошел к городу, то перед ним закрылись ворота.

— У нас нет приказания наших повелителей пускать русское войско, вы не штурмовали Висмар, — объявили Репнину.

— Так пошлите за таким приказом, — настаивал Репнин, — а не пошлете, так я своей силой в город войду.

Узнав о выходке «союзников», Петр с досадой сказал Репнину:

— В горой не лезь, разбивай лагерь под стенами, там видно будет. Нам сейчас не с руки с ними свариться. Шведа воевать станем вместе.

По пути из Данцига царь виделся с королем Пруссии и датским королем. Уговорил совместно произвести высадку войск на южном берегу Швеции, в Сконе. Петр питал надежду и на англичан, что они десантируют войска на западный берег. Без поддержки английского флота перебрасывать войска через пролив Зунд было рискованно.

На севере Мекленбурга, в порту Росток, царя уже ждала галерная эскадра Змаевича с пятью тысячами войск.

Залпами салюта приветствовала галерная эскадра вице-адмирала Петра Михайлова. Здесь он узнал, что Ревельская эскадра вернулась в гавань.

В Ростоке царя ждало донесение князя Долгорукова из Копенгагена. Король Дании вдруг объявил ему, что на помощь английского флота рассчитывать не стоит.

— Король Георг весьма встревожен союзом царя Петра с Мекленбургом, — пояснил датский король, — англичане подозревают вашего царя в стремлении навсегда укрепиться в Мекленбурге. Ваши войска и флот оккупировали владения герцога Леопольда.

Петр нервничал, кусал губы. «Начинается свистопляска». Но Долгоруков не знал подноготную этого недовольства, хотя и догадывался, о чем речь.

Английская корона давно метила присоединить к своим владениям, Ганноверу, земли Мекленбурга и выйти к берегам Балтийского моря. А теперь вдруг дорогу перебежали русские.

В отличие от Долгорукова, царь разгадал точно замысел английских министров и послал Куракину указание во что бы то ни стало склонить короля к заключению союза против шведов...

В конце июня галерная флотилия двинулась к Копенгагену. Царь решил на месте рассеять туман недоверия у союзников. В этот же день разведка донесла, что шведская эскадра покинула позиции у Борнхольма и ушла на пополнение припасов и отдых в Карл-скрону. Без промедления Петр направил берегом с нарочным офицером указ Сиверсу: «С получением сего, через 5 часов выйти в море и следовать в Копенгаген».

Нарочный вез указ генерал-адмиралу: «Галерному флоту перейти к Аландам, быть готовым совершить диверсию против шведских берегов, но только с прибытием датской эскадры для прикрытия».

По пути из Ростока в Копенгаген царь отдыхал в родной стихии. Море всегда, даже в шторм, прибавляло бодрости, поднимало настроение, освежало мысли.

Еще раз продумывал предстоящую высадку на берега Швеции. Сейчас у него на галерах 5 тысяч войск, берегом двигаются казачьи полки. Вот-вот двинется корпус Шереметева из Шверина. Основа всего десанта — русские полки. Но что-то стали темнить англичане, да и датчане мельтешат, никакого пока нет прояснения...

Ход мыслей повернулся в другую сторону. Впервые за пятнадцать лет к Петру поступили сведения, что брат Карл склоняется начать переговоры о мире. Из Парижа Конон Зотов пишет, что испанский посол, князь Челламаре, искренне заверил его в стремлении Карла к миру, а сам князь готов быть посредником.

Он, царь, давно был готов к окончанию войны. Цели достигнуты, Россия пробилась к морю, крепко оседлала берега Балтики. Но можно ли доверять взбалмошному брату Карлу?

При входе на Копенгагенский рейд сердце Петра переполнилось радостью. Десять русских вымпелов теребил летний ветерок на мачтах линейных кораблей.

Капитан-командор Шелтинг рапортовал о состоянии эскадры:

— Отряд капитан-командора Бредаля в полном порядке. Купленные в Англии корабли готовы выйти в море, но припасов нет в полной мере.

Лучший корабль на рейде, «Девоншир» капитана Сенявина.

Петр лично обходил корабли эскадры, дотошно осматривал последние «приемыши», купленные Салтыковым в Англии, корабли, построенные в Архангельске.

Не успел осмотреть все корабли, как на рейде показалась англо-голландская эскадра из 19 вымпелов под флагом старого знакомца, адмирала Норриса. Не захотели оставаться в стороне и датчане. В своей родной гавани нет ни одного вымпела!

Правда, датский флот совершал рейд к берегам Норвегии, где начал боевые действия шведский король. Но вот появился их флагман генерал-адмирал Гульденлев, а за ним следовала и датская эскадра.

Радости Петра не было конца, когда у входа на рейд показались вымпелы эскадры Питера Сиверса. Наконец-то царь поднял свой вице-адмиральский флаг на любимце «Ингерманланде».

Вечернюю зорю с заходом солнца первыми заиграли на русском флагмане. «Ингерманланд» словно бы задал тон. В ту же минуту запели трубачи англичан, голландцев, датчан...

Впервые русская эскадра пребывала в европейских водах на равных с морскими державами.

Казалось, что наступает решительный момент. Все готово для десанта. Восемь десятков вымпелов союзников надежно закроют доступ в проливы шведам. Правда, датчане до сих пор не выслали транспорты в Росток за дивизией Репнина.

При встрече датский генерал-адмирал начал что-то бормотать об отставших датских судах у берегов Норвегии. Датский король заговорил о том, что сначала надо собрать урожай, чтобы солдатские сапоги не вытоптали поля.

Петр не терпел бездействия. Вызвал Шелтинга:

— Готовь три шнявы, пойду пошарю вдоль швецких берегов. Надобно присмотреться, где диверсию совершить.

— Господин вице-адмирал, какие корабли будут вас сопровождать? — спросил Шелтинг.

— Какие такие корабли, — рассердился Петр, — шнявы быстры на ходу, ежели что, борзо уйдем.

На «Принцессе» Петр обошел шведский берег, в подзорную трубу внимательно осматривал побережье. Видимо, Карл готовился к отражению десанта. Шведы возводили укрепления, везли пушки, всюду белели палатки для войск.

«Брат Карл подумывает о мире, а готовится к бою», — меряя взглядом оборонительные сооружения на шведском берегу, размышлял царь.

У входа на рейде скопище купеческих судов поражало размахом. Более сотни английских, голландских, датских, немецких шхун, бригов, транспортов насчитал Петр.

— Что так много? — спросил он у командира «Принцессы».

— Сказывают, купцы не решаются плыть без охраны. Опасаются шведов. Ждут конвоя.

«А чем мы хуже аглицких, да голландских? — пришла мысль в голову царя. — А ежели нам в конвой подрядиться? Заодно и эскадра наша экзерцицею займется».

Вернувшись на «Ингерманланд», Петр послал Шелтинга к иноземным адмиралам.

— Поезжай к Норрису, датчанам и голландцам. Выспроси у них: лето на исходе, когда мыслят конвой для купцов определить. Эскадре было бы нелишне выйти с ними в море. Дремлют нашенские матросы и капитаны.

Два дня обходил Шелтинг союзных флагманов.

— Флагманы ихние сами встревожены. Пора каравану идти в море, да никак не определятся со старшинством, — навеселе доложил царю капитан-командор.

— Што так? — недоумевал Петр.

— Море требует порядка. Один верховод быть должен. Вдруг со шведами столкнутся. Норрис в адмиралах ходит, датчанин, генерал-адмирал, постарше. Британец уперся, не желает подчиняться своему бывшему недругу.

— Ну так что же они не поладят? — сердился Петр.

— Я их помирил, господин вице-адмирал.

— Коим образом?

— Когда я Норрису высказал ваше пожелание совместно идти в море, он сам сразу сказал: «Русский государь всех нас старше, ему и быть за флагмана»...

5 августа 1716 года десятки кораблей союзников по сигналу с «Ингерманланда» начали сниматься с якорей и выходить на внешний рейд. Датчане почему-то замешкались. Видимо, еще не решились вступить под команду русского вице-адмирала. Быть может, и король Дании, Фредерик, был в нерешительности. Такие события история отмечает в своих скрижалях.

Через три дня генерал-адмирал Гульденлев занял место в кильватере. Шестьдесят вымпелов повел в море вице-адмирал Петр Михайлов. За эскадрами пристроились разношерстными группами сотни купеческих судов.

Армада двинулась к острову Борнхольм. У северной оконечности шведского острова по сигналу флагмана все стали на якоря. Петр выслал русские крейсера на разведку к шведским берегам.

— Вплоть до Карлскроны море чисто, — доложил Наум Сенявин, — шведы укрылись в базе — видимо, чуют, на чьей стороне сила.

По договоренности купеческие суда под прикрытием части конвоя двинулись в русские порты.

Без малого десять дней командовал объединенной эскадрой русский царь. Событие неординарное — запечатлелось на двухсторонней медали. Профиль царя с одной стороны. Четыре флага — английский, голландский, датский, русский — и надпись «Владычествую четырьмя. При Борнхольме» — с другой.

Спустив царский штандарт, Петр с русской эскадрой ушел от Борнхольма к Штральзунду — поторопить датчан: близилась осень, непогода, шторма, но армия Шереметева еще ожидала транспорты из Копенгагена. Только в первых числах сентября русский корпус перевезли на датскую землю.

Умышленно или по нерасторопности, но союзники день за днем откладывали высадку десанта.

— Бог ведает, что за мученье с ними, — изливал царь душу Апраксину, — самое надобное время упускают и как будто чужое дело делают.

Генерал-адмирал целый месяц ожидал датчан в Або. Понял, что помощи ждать неоткуда, и распорядился готовить набег против шведского берега на свой страх и риск.

— Пойдете к Аландам, оттуда к стокгольмским шхерам. Ежели шведов не окажется в море, учините диверсию, наведите страху на шведа.

В этот раз неприятель, наученный печальным опытом у Гангута, оберегал подступы к столице. Сказалось и присутствие твердой руки в королевстве. Карл жестко спрашивал за промахи. К тому же и море осерчало не по времени. Диверсия не удалась, но шведы уяснили: русские моряки их берега в покое не оставят. Добро, что на этот раз обошлось почти без потерь, о чем поведал журнал генерал-адмирала.

«Август... В 11-й день имели генеральный консилиум о посылке на шведскую сторону партии и положили, чтоб с девятью галерами (к каждой придав по одной лодке) отправить к Ревелю бригадира фон Менг-дена, а другую партию с майором Кислинским послать в семи лодках к стокгольмской стороне к острову Грейнсунд...

И того же числа вышеписанному господину бригадиру и майору даны указания, что чинить с приписанном рукой его светлости генерал-адмирала.

В 12-й день, т.е. в воскресенье, вышеозначенные две партии от Хусхолъма восприняли путь свой к Сигниль-шхерам.

В 14-й день получено от вышепомянутой партии известие, что как они при способной погоде от Сиг-нилъ-шхер через Аландсгаф следовали... В 12-м часу пополудни настала великая погода — в темноте и дождь... Оною погодою разбило их врозь, а именно, бригадира фон Менгдена к одной стороне острова Грасо (где... большой маяк) с тремя галерами и с тремя лодками, а досталъные галеры и лодки... на другую сторону... За темнотою ночною стали на якорь... И как стало рассветать, увидели по другую сторону Васерсона в полторы версты четыре корабля, два фрегата и три шнявы и более десяти галер и шхербо-тов, кои тот час пошли в море... Как из тех островов... стали выходить, тогда с кораблей, фрегатов и шняв жестоко стреляли... Однако же наши... вошли в каменные клины, которые от острова Васерсона были недалеко, и при том проходе убили на лодках только одного солдата, другого ранили и у одной галеры отбили нос из пушек... Против 15-го числа к вечеру прибыли к Аланду с достальными галерами и лодками... благополучно...»

Терпение царя иссякло. Шведы успели довольно основательно укрепить берега. А последний августовский день Петр на шнявах «Лизетта» и «Принцесса» еще раз наведался к шведским берегам. Разведка едва не окончилась печально. Хорошо, укрытые батареи шведов открыли огонь. На «Лизетте» перебило рей, «Принцессе» ядро угодило в борт.

«Шведы укрепились надежно. Видимо, караулят и днем и ночью, — ежился царь, глядя на всплески ядер вокруг шнявы. — А ежели море заштормит да разбросает галеры, солдатам в воду сигать придется. Порох подмочат».

Сентябрь закончился, а датчане так и не определились с десантом. Оказалось, что и провизии для десанта не припасено.

Шереметев докладывал царю:

— Почитай, государь, сорок батальонов пехоты у меня да конницы три тыщи. Людей кормить запасу недели на две-три хватит. Дацкие интенданты жмутся, а кони без фуражу по два дня томятся.

«Неужели задумали нас под зиму бросить на шведа? Еще, не дай Бог, провианту не будет в достатке, — переживал Петр, слушая доклад фельдмаршала. — Холода поморозят войско».

Осторожный Шереметев согласился с царем: кампанию против шведов надобно отложить на следующее лето.

Походный журнал Петра подвел итог: «Многократно о походе флота говорено... но к скорому походу склонить не могли; також представлено, чтоб учинить десант от флота всех соединенных к Аланду для проходу наших галер; но датчане своей части дать не хотели».

Царь твердо заявил королю Дании, Фредерику:

— Десанту нынче не быть, понеже время позднее, людей всех не перевезли, диверсия от Аланда не учинена.

Фредерик возмутился:

— Ваше величество, спустя две-три недели наш флот будет готов обеспечить десант.

«Хорош гусь, — слушая короля, досадовал царь, — слово не воробей, потом скажет: то да се, сызнова не готовы». — И он настоял на своем:

— Войска мои притомились, еда у них не ахти. Да и флоту нашему зимовать надобно в своей гавани.

Собственно, Фредерик особенно не огорчался. Дания уже обезопасила себя в проливах, главное, отстоять Христианию в Норвегии. Там теперь под угрозой интересы Дании. К тому же и тридцать тысяч русских войск рядом с Копенгагеном внушают опасение. Куда царь Петр повернет штыки своих полков? Все может случиться.

Отказ от десанта вызвал настоящую бурю негодования в Лондоне. Русские намеренно не желают выступать против Карла. Они ждут не дождутся, когда Швеция захватит Норвегию и направит свой флот в Шотландию с Яковом Стюартом, чтобы свергнуть законного короля Георга. Царь Петр расположился, как у себя дома, в Дании, занял войсками Меклен-бург. Пора проучить царя.

Слава Богу, пока в Копенгагене находится английская эскадра. Норрис — послушный служака.

Приказ короля Георга звучал недвусмысленно:

— Немедленно отправить наше повеление адмиралу Норрису — атаковать русские корабли, захватить царя и держать его до тех пор, пока его войска не уйдут из Дании и Германии.

Не прошло и недели, как королевский указ держал в руках адмирал Джон Норрис. Вчитываясь в смысл послания короля, Норрис невольно вспоминал о встречах с царем Петром, его подарки, а потом совсем недавний обед на «Ингерманланде».

Король королем, но адмирал прекрасно сознавал, что по сути это объявление войны. А такое в Англии возможно только с ведома парламента. Не мудрствуя лукаво, Норрис запер королевский указ в секретер и постарался на время забыть о нем.

В эти самые часы царь отправлял эскадру в Ревель, напутствовал Шелтинга:

— Нынче идти вам к Ревелю не мешкая, шведы покуда в Карлскроне отстаиваются. Стоянку нигде в пути не делать. Разве по крайности, ежели море заштормит. В Ревеле осмотреться и следовать на Котлин, разоружаться. О том я в письме генерал-адмирала уведомляю. Ступай с Богом.

Петр сошел на берег, где его ждала супруга, и направился через Шверин на свидание с прусским королем Фридрихом-Вильгельмом.

«Он покуда единый мой верный союзник, — размышлял по дороге царь. — Гангут открыл нам путь в Европу. Ныне мои эскадры, корабельная и галерная, добрались до Копенгагена. Сие в зависть морским державам. Теперь вполне определилось двуличие Георга и Фредерика, Речь Посполитая и Саксония не в счет. Остается еще попытаться обрести симпатии во Франции. Быть может, сия морская держава да Ги-шпания окажут подмогу в Европе. Об том толкует Ко-нон Зотов из Парижа».

Тревожило сердце царя и неведение в отношении замыслов сына Алексея. Прошлой осенью после родов скончалась его супруга, бывшая принцесса Шарлотта. Сын замкнулся, стал еще более избегать отца. Петр предлагал ему поехать в Копенгаген, принять участие в морской экспедиции. Прошел месяц, а от него ни слуху ни духу...

Под перестук колес царь вспомнил вдруг прошлогоднюю выходку Захара Мишукова...

Возвратившись осенью в Кроншлот, Петр устроил пир не пир, а вечеринку по случаю завершения кампании. На флагмане собрались командиры и те, кто был поближе к царю. Среди них рядом с Петром оказался вездесущий Захарий Мишуков. Вел он себя, захмелев, довольно свободно и в разгар веселья вдруг пустил слезу.

— Чего, дурень, слезы льешь? У нас веселье! — спросил Петр.

— Да как не лить, государь, нынче ты великое дело здесь свершаешь, флот балтийский на ноги поставил, меня, болвана, в люди вывел, моряком сотворил. — Мишуков с тоской посмотрел на Петра, отхлебнул из бокала. — Размышляю, государь, о твоем здоровье, не бережешь себя!

— Береженого Бог бережет, — ухмыльнулся Петр. — Отечества для здоровья не мочно жалеть.

— Так твое благополучие, государь, и для нас, подданных твоих, благо. А вдруг что случится? На кого ты нас покинешь?

За столом давно все смолкли, разговор заходил в опасный фарватер, здесь уже торчали угрожающие подводные камни.

— Как на кого? — с виду беззаботно ответил Петр. — У меня есть наследник, царевич.

— Ох, да ить он глуп, все расстроит, — не унимался посоловевший Захарий.

Петр вдруг захохотал, треснул Мишукова по затылку:

— Дурак, этого при всех не говорят!.. Разговор на Котлинском рейде запал в душу Пет

ра, и он вспоминал о нем не раз...

Встречей с прусским королем царь остался доволен, Фридрих-Вильгельм без колебаний заверил его в своей дружбе в противостоянии со Швецией.

В Амстердаме, по пути в Париж, царя ожидало тревожное письмо от Меншикова. Накануне из Копенгагена сообщили о гибели шняв «Лизетты» и «Принцессы». Ураганный ветер сорвал их с якорей и бросил на скалы. Нечто подобное произошло и в Ревеле, куда прибыла в полном составе эскадра в последний день октября.

Не успели суда привести себя в порядок, как начался шторм небывалой силы. Северный ветер развел большую волну, разломало пристань в гавани, сорвало с якорей половину кораблей, понесло к берегу на камни и отмели. «Фортуну» и «Святого Антония» выбросило на камни, пробило днище. Оба корабля штормовые волны завалили на бок, несколько дней било их о камни, разломало на части. Флот лишился двух добротных судов.

Меншиков утешал царя, приводил пример гибели Испанской армады во время шторма и слова короля Испании: «Я послал флот против неприятеля, а не против Бога и волн».

Горечью и тревогой отозвалось это в душе царя. «Храни, Боже! — ответил он Меншикову. — Все наши дела ниспровергнутся, ежели флот истратится».

Царь знал историю лучше светлейшего князя. В ответ на сочувствие напомнил заключительные слова короля Филиппа: «Слава Богу, имею еще флот в сундуках». «А в нашей казне шаром покати».

Не одного царя печалили потери в морской силе российского флота. В гости к старинному приятелю из потешных царя Федосею Скляеву нагрянули в преддверии зимы братья Сенявины, Иван да Наум. Недавно они вернулись с эскадрой из Копенгагена, разоружили свои 50-пушечные корабли, отвязали паруса, сняли реи, стеньги, поставили на зимнюю стоянку.

Долго не виделись друзья, больше года, было чем поделиться. То Иван рассказывал о Севере, как перегоняли корабли, огибали Скандинавию, прихватывали штормы в Северном море, то Наум делился впечатлениями о Лондоне, британских порядках. Потом Скляев поведал о столичных новостях за минувшее лето. Среди прочего вспомнил о царевиче:

— Отъехал он за границу к государю. Слух прошел, до государя не добрался, где-то завернул на сторону.

Наум усмехнулся:

— Куда бы ни забрался, сыщется. От государя не схоронишься, с-под земли достанет.

Заговорили о делах флотских, кораблях, вспомнили о Салтыкове в Копенгагене: погибла «Лизетта», построенная Федором.

— Царство ему небесное. — Выпили, помолчали.

Первым заговорил о покойном Скляев:

— Сколь горазд был Федор в корабельной архитектуре, поболее моего. Умен, честен и благороден. Не отнимешь.

— Да-а, — протянул Наум. — Сколь же не по совести обесчестили его паскуды доносом. Червем в душах у нас, русских, зависть живет. Токмо бы напакостить ближнему да извести. А Федор безвинно пострадал. Сие я не уразумел, покуда в каморке его лондонской не побывал. Доподлинно могу нынче уверить: деньги-то посылались в Гаагу послу, князю Куракину, он их выдавал по своему раскладу. Салтыкова иногда и на порог не пускал, сам деньгами распоряжался с иноземцами...

— Да и я помню, — перебил его Скляев, — что сам Федор толковал мне, что ему надлежит добротность кораблей блюсти и пропорции добрые усматривать.

Наум грустно усмехнулся:

— То-то и оно. Салтыков все улаживал с купцами, требовал с них порядочности, они с него — деньгу. Куракин-то жаден до денег, сам отсчитывал, а то и вовсе задерживал. Все шишки на Салтыкова. Помнишь, Федосей, корабль шведы перехватили?

— Как не помнить, шуму было немало.

— Там англичан, два десятка офицеров, шведы пленили, но нанимал-то их Федор. Они женкам отписали в Англию, что живут и босы, и голодны. Те женки на Федора с кулаками, плати, мол, деньгу, вызволяй из плена, ты нанимал, не то в тюрьму засадим...

Иван перебил брата:

— Куракин-то об этом ведал?

— Князь ему шиш показал. Федор писал самому государю.

— Ну! — подался вперед Иван.

— Ни ответа, ни привета Федор не дождался.

Тягостное молчание прервал Скляев:

— Помянем еще безгрешную Федорову душу, царствие ему небесное.

Петр направился в Париж не для легкой прогулки по Елисейским полям.

Минувшая кампания сбросила покров лицемерия с английской дипломатии, обнажила неоправданные страхи датской короны. Обе державы, на стороне которых выступала и Голландия, явно препятствовали активным действиям царя на Балтийском море. Английские, голландские, немецкие купцы пока прочно удерживали в своих руках торговлю на море. В этом таилась главная причина неприязни и даже скрытой ненависти к России с ее растущей морской силой. Деньги, деньги, только они превалировали над другими интересами морских держав. А ну как русские перехватят денежные потоки, выгоды от морской торговли, еще, чего доброго, надолго осядут на берегах Зунда.

Трудно, тяжко приходилось России в одиночку тянуть лямку войны. Потому-то Петр и держал путь во Францию, чтобы попытаться найти союзника на берегах Сены.

Францией правил на деле регент герцог Филипп Орлеанский. Семилетний Людовик XV, сын «короля солнца», присутствовал на всех церемониях лишь для формы.

Регент устроил царю пышную встречу. Маршал Тессе с эскадроном лейб-гвардии встретил царя на границе, и в сопровождении эскорта царь въехал в столицу Франции. Привыкших к роскоши французов сразу поразил отказ царя остановиться в королевском дворце Лувра. Петр велел поставить его походную кровать в одной из гостиниц.

Утром царю сделал визит герцог Орлеанский. На первой же встрече переводчик, князь Куракин, изложил взгляды царя на цели визита.

— Поставьте меня на место Швеции. Система Европы изменилась, но основой всех ваших договоров остается Вестфальский мир. Почему в свое время Франция объединилась со Швецией? Потому что тогда король Швеции владел землями в Германии, и силами Швеции и ваших союзников в Германии этот союз мог уравновесить могущество Австрийской империи. Теперь это положение изменилось: Франция потеряла союзников в Германии, Швеция, почти уничтоженная, не может оказать вам никакой помощи. Сила Российской империи бесконечно возросла, и я, царь, предлагаю вам себя на место Швеции. Я вижу, что огромная мощь австрийского дома должна вас тревожить, а я для вас не только займу место Швеции, но и приведу с собой Пруссию.

Слушая царя, регент уже имел вполне определенный взгляд на предложение Петра. Ослабевшая Франция после Войны за испанское наследство нуждалась в прочных связях с ближайшим соседом, бывшим соперником, Англией. Этот союзник мог конкретно помочь в противостоянии с Испанией. Поэтому он туманно ответил царю:

— Стремления вашего величества мне понятны. Но Франция слишком далека от России, чтобы действовать совместно, и все же мы приветствуем ваши усилия для совместной дружбы.

Как всегда, любопытный ко всему новому, Петр метался по Парижу, осматривал дворцы и парки, заглядывал в лавки и мастерские ремесленников, посещал театр и Галерею планов и чертежей, наведался в храм Божий, навестил монастыри...

От царя не отставал Конон Зотов:

— Ваше величество, короли Франции особо внимают привлечению к морской торговле купцов, плодят добрых матросов, а наши гардемарины здесь бедствуют.

— Без тебя ведаю, сколь можно казна отпускает.

Конон решился на запретное.

— Ваше величество, для отрезания шведа пользительно вашего наследника, царевича Алексея, повязать женитьбою с французскою принцессою. О том я уже осмелился говорить с маршалом.

Петр нервно дернул головой, прикрикнул:

— Дурак, не суйся не в свой огород, без тебя разберемся.

Оправдываясь, Конон пробормотал сконфуженно:

— Сей маршал прозывает вас, ваше величество, творцом народа российского...

Нанес визит царю и малолетний король Людовик XV. Петр обращался с ним ласково, встретил у кареты, взял с поклоном за руку, повел в свои апартаменты, чинно беседовал с ним. После небольшого разговора рослый Петр поднял маленького короля на руки, поцеловал и весело произнес:

— Я держу теперь Францию в своих руках!

Маршал де Тессе, зная страсть Петра к морскому делу, помпезно встретил царя в порту Кале. Царя интересовало все: корабли и верфи, причалы и жалованье офицеров, канатная фабрика и припортовые таверны.

Довольный приемом и обхождением, присматриваясь к оснащению и вооружению французских судов, к сноровке экипажей, Петр не забывал о цели визита и заметил маршалу, человеку военному:

— Положение Европы изменилось, Франция потеряла своих союзников в Германии. Швеция почти уничтожена и не может оказать вам никакой помощи... Я предлагаю Франции не только свой союз, но и мое могущество.

Да, теперь Петр мог на равных рассуждать и вести диалог с Францией, все еще могущественной на море державой.

Но надежды царя на союз с Францией между тем таяли с каждым днем. Потому Петр все больше прислушивался к голосам, желавшим мира со Швецией.

Князь Келломари посетил царя не из-за простого любопытства:

— Ваше величество, я готов выступить посредником в ваших усилиях по достижению мира с королем Карлом. К вам тяготеют в этом деле сторонники короля Якова Стюарта. Герцог Лейд просит ваше величество принять его.

Царь согласился, и Лейд вручил Петру послание Якова:

— В Париже, ваше величество, находится мать короля Якова.

Петр с почтением посетил престарелую наследницу свергнутых с престола Стюартов.

Не столько царь питал надежды на восстановление Стюартов в Англии, сколько преследовал свои цели — показать Лондону свою полную независимость и самостоятельность во внешних делах.

Покидая гостеприимную Францию, царь не преминул высказаться Куракину:

— Сколь могу заметить, здесь простой народ находится в большой бедности.

По пути в Амстердам, где его ожидала супруга, царь размышлял о закончившемся визите с некоторой досадой. Несмотря на все усилия, не удалось отвлечь Францию от сближения ее с недавним противником, Англией. Правда, регент обещал на словах больше не оказывать помощи Швеции.

Об этом и дальнейших действиях, не теряя времени, Петр завел разговор с Куракиным:

— Покуда брат Карл начинает протягивать нам руку, не следует его напрочь отталкивать. Вишь, гишпанцы нам подсобляют. Якобитам интерес прямой к нашему миру с Карлом.

Английские секретные агенты в Амстердаме не спускали глаз с Куракина. Не ускользнули от них и частые встречи Куракина с испанским послом в Голландии Беретти Ланди. Об этом агенты доносили в Лондон, но проморгали беседы русского посла с первым посланцем короля Карла. Больше того, вскоре Борис Куракин на прогулке в парке замка Лоо «случайно» встретился с первым министром шведского короля Герцем.

Никто не знал о содержании их разговора, но в Петербурге обрадовались донесению князя Куракина.

Король Карл согласился начать будущей весной переговоры на Аландских островах.