Мы не умрем мучительною жизнью —
Мы лучше верной смертью оживем!
Лежит в ЦГАЛИ альбом дочери русского поэта Федора Тютчева, М. Ф. Тютчевой-Бирилевой. Есть там одно стихотворение, датируемое мартом 1869 года. Это стихотворение – ключ к пониманию судьбы поэта вообще и поэта Высоцкого в частности:
Две силы есть – две роковые силы,
Всю жизнь свою у них мы под рукой,
От колыбельных дней и до могилы, —
Одна есть Смерть, другая – Суд людской.
И та и тот равно неотразимы,
И безответственны и тот и та,
Пощады нет, протесты нетерпимы,
Их: приговор смыкает всем уста...
Но Смерть честней – чужда лицеприятию,
Не тронута ничем, не смущена,
Смиренную иль ропщущую братью –
Своей косой равняет всех она.
Свет не таков: борьбы, разноголосья —
Ревнивый властелин – не терпит он,
Не косит сплошь, но лучшие колосья
Нередко с корнем вырывает вон.
И горе ей – увы, двойное горе, —
Той гордой силе, гордо-молодой,
Вступающей с решимостью во взоре,
С улыбкой на устах – в неравный бой...
Да, горе ей — и чем простосердечней,
Тем кажется виновнее она...
Таков уж свет: он там бесчеловечней,
Где человечно-искренней вина.
Ровно через сто лет, весной 1969 года, Владимир Высоцкий человечно – искренне и тем же стихотворным размером напишет нелицеприятные, исповедальные строки о себе. И не следует обманываться тем, что заключены эти стихи в рамку монолога полукомического персонажа и представлены в контексте «последнего слова подсудимого». Судит себя сам Высоцкий – и с тех пор мотивы раздвоения личности уже не исчезнут из его поэзии до самой смерти:
Во мне два Я – два полюса планеты,
Два разных человека, два врага:
Когда один стремится на балеты —
Другой стремится прямо на бега.
Я лишнего и в мыслях не позволю,
Когда живу от первого лица, —
Но часто вырывается на волю
Второе Я в обличье подлеца.
И я борюсь, давлю в себе мерзавца, —
О, участь беспокойная моя!..
Еще один ключ к разгадке его болезни и смерти...
Рукописи этих и других стихов Владимира Высоцкого покоятся теперь в одном месте с рукописями Федора Тютчева, и думается, что это справедливо.
«Она давно возле меня кружила, — писал Высоцкий о смерти. И действительно, все близкие ему люди единодушны в одном: начиная с 1962 года Владимир «ходил по краю» с пугающей неосторожностью. После очередного сокрушительного изгнания из Театра имени Пушкина, приведшего к запою, вспоминает Инна Александровна Кочарян, «мы за него боялись, что он наложит на себя руки...».
В определенном состоянии Владимир многократно подвергался риску попасть под машину, упасть и разбиться, лечь и замерзнуть – это тогда, в пору «безвестности». С известностью этот риск не только не исчез, а увеличился. Появились автомобили, начались аварии, перевороты, травмы черепа, переломы костей, ссадины и ушибы. Выросла и алкогольная зависимость, все чаще кончавшаяся «белой горячкой». Все чаще окружающие слышали от него пугающее «дайте мне умереть!».
Но какой-то добрый ангел хранил его вопреки разуму. И окружающие, вопреки разуму, привыкли с годами к череде катастроф, к преждевременным известиям о его смерти, к чудесным появлениям героя на сцене жизни в последний момент, когда его уже никто не ждет.
Невероятность сделалась еще одной чертой Владимира Высоцкого. И только он сам знал, какой мерой это было оплачено. Как тот звонарь из анекдота, раз за разом падавший с колокольни, пока не привык, так и Высоцкий уверовал или, по крайней мере, надеялся, что:
…вдруг шагну к окну,
Из окна в асфальт нырну, —
Ангел крылья сложит,
Пожалеет на лету,
Прыг со мною в темноту, —
Клумбу мягкую в цвету
Под меня подложит.
Но когда наступала трезвость, сам собою формулировался и главный вопрос: «Сколько мне еще осталось лет, месяцев, дней и часов творчества? Вот какой я хотел бы задать себе вопрос…» Именно так он выразился в разговоре с журналистом Валерием Перевозчиковым на студии телевидения в Пятигорске. Потом поправился: «Вернее, знать на него ответ».
Свидетельство силы, это было или слабости? Мужества – в предчувствии неизбежности скорого конца? Или это особая форма заклинания – внутренняя молитва для продления жизни? «…лет, месяцев, дней…» Часов-то оставалось у Владимира Семеновича менее семи тысяч. Отбросив сон – хоть и недолгий, болезни, больницы, хмельное беспамятство, часы у телевизора, перелеты и переезды, бесконечные разговоры с друзьями, приятные и неприятные хлопоты, репетиции – коих тоже было немного, но они были, — спектакли, съемки и женщин, все равно в остатке получим около ста выступлений перед слушателями в разных аудиториях, включая и дворцы спорта, как в Тбилиси и Калининграде. Вот об этих-то часах и молил Владимир Высоцкий, их-то и хотел продлить в своей жизни, без них-то и самой жизни не представлял, за них и платил страшную арендную плату снедающему его душу недугу – смертельному врагу и обольстителю.
...Из воспоминаний Леонида Сульповара:
«В конце января или начале февраля 1980 года Володя позвонил мне домой:
— Леня, помнишь наш разговор? Я сейчас буду пытаться с этим делом покончить. Я хотел бы, чтобы со мною кто-нибудь был. Ты не сможешь завтра прийти и посидеть со мной сутки?
— Конечно, могу. Когда, в какое время?
— Приезжай завтра утром. Сегодня со мной побудет другой врач. У меня есть знакомый реаниматолог, он со мной посидит…
Приехал. Володя был в плохом состоянии. В спальне стояла капельница, а Володя ходил по квартире и не находил себе места. Это дело характеризуется и физической, и психической зависимостью одновременно: при резкой «отмене» в организме происходят огромные изменения, а страдания, которые при этом испытывает человек, невероятно болезненны. Я пробыл с ним сутки, Володя дотерпел до утра. Потом я поехал в Склиф на работу, кто-то должен, был меня сменить. Через день спросил у близкого товарища Володи, как там идут дела, и с грустью понял – прямого ответа я не получил, — что все встало на обычный путь. Потом Володя куда-то уехал и на какое-то время пропал из моего поля зрения.
Я продолжал думать над его проблемой: как и чем можно помочь? В это время в Склифе начали применять в схожих ситуациях метод гемосорбции. Мне говорили, что он дает хорошие результаты. Суть метода заключается в следующем: кровь пациента несколько раз прогоняется через специальный активированный уголь – так называемый адсорбент. Процедура достаточно болезненная, и, учитывая, что Володя очень не любил больницы и любые больничные процедуры, я позвонил ему и объяснил суть метода. Он сразу ухватился за эту идею – появилась какая-то надежда:
— Леня, я согласен! А когда? Давай как можно скорее!..
Я поговорил с профессором Лужниковым, который у нас разрабатывал эту методику, и объяснил суть проблемы. Он сразу согласился: «Сделаем все, что можем. Все будет отлично!» Но возникли чисто технические трудности: то не было активированного угля, то ребята из бригады центра по лечению отравлений уезжали в какие-то командировки. Володя звонил каждый день:
— Леня, как там? Когда?
Наконец все было готово. Володю положили в начале апреля. Провели процедуру гемосорбции. Для него это было невероятно мучительно. Помню его глаза, когда я пришел к нему после завершения лечения: он понял, что процедура ему ничего не дала. Окружающим он говорил, что все нормально, что чувствует себя намного лучше. Благодарил ребят из бригады, как бы поддерживая этим всех окружающих. А глаза говорили, что еще одна надежда для него оказалась несбывшейся. В данном случае метод не сработал, хотя в других давал отличные результаты. Чуть ли не в тот же день он выписался, и его увезли домой.
Вскоре Володя уехал в Париж. Марина рассказывала мне после его смерти, что в Париже Володя лежал около недели в одной из самых знаменитых французских клиник, но и там результат был отрицательный...
Прежде чем перейти к рассказу о последней неделе Володиной жизни, хочу сказать, что, может быть, лет через пятьдесят или сто на какой-нибудь медицинской конференции прозвучит доклад об обстоятельствах смерти Высоцкого, и уже другие – новые и вооруженные новыми знаниями – врачи попробуют разобраться: что же представлял собой феномен Володи Высоцкого и можно ли было ему в наше время как-то помочь? Сам я сейчас думаю, что в июле восьмидесятого мы могли бы продлить Володину жизнь на какое-то время, если бы все действовали более согласованно и решительно: не только врачи, а и все окружающие Володю люди – родственники, друзья и другие. Но на сколько и как? Это остается для меня неразрешимым вопросом».
С художником Михаилом Шемякиным Высоцкий познакомился в 1975 году во Франции. Ему, «другу и брату», посвятил стихотворение «Две просьбы», которое датируется 1 июня 1980 года.
Мне снятся крысы, хоботы и черти. Я
Гоню их прочь, стеная и браня.
Но вместо них я вижу виночерпия –
Он шепчет: «Выход есть. К исходу дня —
Вина! И прекратится толкотня,
Виденья схлынут, сердце и предсердие
Отпустит, и расплавится броня!»
Я – снова я, и вы теперь мне верьте, — я
Немногого прошу взамен бессмертия —
Широкий тракт, холст, друга да коня;
Прошу покорно, голову склоня,
В тот день, когда отпустите меня, —
Не плачьте вслед, во имя Милосердия!
Сколько здесь, в этих строках, «владимирова», столько и «михаилова» — недаром посвящение «…и брату...».
«Твои отношения с Мишей окрашены тайной, — пишет Марина Влади в Своей книге. – Вы запираетесь у него в мастерской и часами сидите там. Он обожает тебя фотографировать, записывать, слушать – этот человек живет только прошлым, влюблен в твою современность, он верующий, даже мистик, а за тобой я не замечала склонности к религии. Он задумчив и часами может рассматривать свои многочисленные коллекции, он фанатичен и скрытен, ты – полная ему противоположность. Единственная ваша точка соприкосновения, за исключением таланта, — это любовь к диким попойкам».
Тайна, видимо, состояла в родстве душ – дикие попойки были только средством «расплавить броню». Понятное дело, как и любая жена, Марина Владимировна относилась к их дружбе не без ревности.
«Что вы можете сказать об отношении Церкви к Высоцкому?» – этот вопрос был задан в Санкт-Петербурге (кстати, откуда эмигрировал в начале семидесятых художник Шемякин с семьей), Отвечал настоятель храма Спаса Нерукотворного Образа, что на Конюшенной площади, где отпевали Пушкина, протоиерей Константин Смирнов:
— Тема или для очень короткого, или для очень длинного разговора. Короткий разговор может состоять из нескольких слов: Владимир Семенович был некрещеным.
Начало длинного разговора. Хоть он и не был крещен, но, как говорил Тертуллиан, «душа по природе христианка». В песнях Высоцкого есть не только отпечаток жажды вечности, но и присутствие ужаса перед тем, что его ожидает после смерти. Жалко, что он не был крещен, так жалко... Внутри он был хрупким человеком, некрепким, потому что в детстве не была заложена вера, да и само детство прошло трудно. «Молитвы родителей утверждают основания домов», — говорится в молитве из Таинства венчания. Молитвы отцов, матерей, прадедов – только это дает крепость жизни человека. Это невидимый фундамент, на котором стоит дом жизни. У него этот фундамент не сложился.
Он сделал все, что мог сделать «герой нашего времени», талантливый человек, большой русский поэт. Но он не мог прорваться к Божьей благодати, не мог освободиться от мрака. Да в его песнях много жизненной правды. Да, он прекрасно отразил одичание людей ХХ века. Но в них мало света. Да, есть талантливый юмор, есть блестящее владение словом, порой виртуозная поэтическая игра. Но разве это спасительно?
Высоцкий жил, по выражению Пушкина, «бездны мрачной на краю» — и в упоении от этого. Прийти в Церковь и креститься – для него означало отказаться от этого состояния на краю бездны, от упоения хождения над пропастью. Помните? «Чую с гибельным восторгом – пропадаю, пропадаю…» Трудно было отказаться, потому что это состояние питало его творчество, открывало ему глубины жизненного хаоса.
Мешала настоящему покаянию и губительная страсть к алкоголю (добавим – и сильная наркотическая зависимость, избавиться от которой Высоцкий пытался в последний месяц своей жизни, как от более страшного зла, при помощи алкоголя), которая, по словам очевидцев, в последние годы связала его по рукам и ногам. Да и в его предсмертных стихах немало откровений о бессодержимости, толкающей к пропасти, к погибели, к уничтожению. Наверное, нужен был великий молитвенник, святой, который повернул бы его к Богу. Нужно было не кумирствование, а молитва народа за своего поэта, чтобы вырвать его из страшного состояния, о котором сказано в последнем стихотворении:
И снизу лед и сверху – маюсь между…
Только Господь ведает, почему ему было не дано прийти к Богу. Но мы, верующие люди, не судить его должны, а относиться к его судьбе с чувством глубокой горечи и скорби.
Песнями человек на Страшном Суде не оправдается, хоть Высоцкий считал: «Мне есть что спеть, представ перед Всевышним…»
Вопреки расхожему мнению, что жизнь Высоцкого укоротило официальное непризнание его творчества, многое говорит за то, что это был внутренний, душевный кризис. Вот мнение Михаила Шемякина:
— Я не думаю, что непризнание как-то укорачивало ему жизнь, он был достаточно упрямым в высоком смысле... Ему многое укорачивало жизнь, и сам себе он ее укорачивал, но непризнание?.. Не думаю.
В этом интервью Валерию Перевозчикову, данном в марте 1989 года, Шемякин подчеркивал, что они часто говорили с Владимиром о смерти:
— В последние два года – постоянно. Он не хотел жить последние два года. Я не знаю, какой он был в России, но во Франции Володя был очень плохой. Я просто уговаривал его не умирать... …Депрессии бывали страшные... Володя ведь многого не говорил. А у него начиналось раздвоение личности... «Мишка, это страшная вещь, когда я иногда вижу вдруг самого себя в комнате!»
— А какова история стихотворения Высоцкого, обращенного к вам, которое лежало в июле 1980-го на вашем столе?
— Я о нем ничего не знал... Володя просто написал это стихотворение и оставил, оно лежало на столе. И когда я вернулся, я его нашел. А говорили мы с ним буквально за несколько недель до смерти. Я ему сказал: «Володька, давай назло жить». Он ответил: «Попробую». Сел в самолет и улетел.
…Я улетал в Грецию, он в Москву, ему в один аэропорт, а я в другой... Я помахал ему и думаю: «Последний раз я его вижу или нет?» Оказалось, что последний...
А когда я вернулся и прочитал, оказывается, и Володя знал, что это в последний раз... Почему? Я не знаю... Может быть, он предчувствовал?
Вспоминай всегда про Вовку:
Где, мол, друг-товарищ!
С 18 по 22 июня 1980 года прошли последние гастроли Владимира Высоцкого в Калининграде на Балтике. Среди организаторов выступлений был и Николай Тамразов:
«При мне у него была однажды – как бы это назвать – удивительная ситуация... Бреда?.. Удивительного бреда. Я уже говорил, что мы жили в одном номере. Володя лежит на кровати, нормально со мной разговаривает, потом вдруг говорит:
— Ты хочешь, я тебе расскажу, какой чудак ко мне приходит?
— Ну давай.
Нормальный разговор: вопросы – ответы… И вдруг – это…
— А что тебе рассказать? Как он выглядит?
— Ну расскажи, как выглядит.
Володя кладет голову на подушку, закрывает глаза и начинает рассказывать… Какие у него губы, какой нос, какой подбородок…
— Ну как – хороший экземплярчик меня посещает?
Совершенно спокойно он это говорит. Потом я попросил продолжения. Мне было интересно: он фантазирует или это на самом деле? Непонятно, как это происходит. Я закрою глаза – и могу надеяться только на свою фантазию. А он – видел! Через некоторое время спрашиваю:
— А «этот» еще не отстал от тебя?
— Сейчас посмотрим.
Снова закрывает глаза и продолжает описывать с той точки, на которой остановился. Володя мог с «ним» разговаривать!
— Сейчас он мне говорит... А сейчас спрашивает...
Открывает глаза, и мы продолжаем разговор. Про уход из театра, про желание создать театр авторской песни. Идет нормальное развитие темы... Я снова его спрашиваю:
— А «этот» где?
Володя лежит на боку, теперь ложится на спину, закрывает глаза:
— Здесь. Порет какую-то ахинею.
Один раз я это видел…»
Безусловно, что Высоцкий, поделившись своими необычными ощущениями с врачами-специалистами в отечестве, рисковал угодить в психушку. Еще один социальный институт, где он мог получить консультацию – Православная Церковь, — был вне поля его зрения, Друзья и знакомые, случайные свидетели болезни его души, относили такие откровения на счет алкогольного синдрома.
Какова была истинная природа «раздвоения» у Владимира Семеновича – уже не узнать.
В удушливой нравственной атмосфере рубежа семидесятых – восьмидесятых годов Высоцкий боролся за жизнь в духовном одиночестве, под жутким прессом наркотической и алкогольной зависимости, множащихся обязательств, долгов и ошибок. Самое удивительное в его смерти, физически давно неизбежной, было то, что в нее никто не мог поверить: ни близкие ему в то время люди, ни миллионы его слушателей и почитателей.
Рвусь из сил – и из всех сухожилий,
Но сегодня – опять как вчера:
Обложили меня, обложили —
Гонят весело на номера!
«Именно у Высоцкого, — писал Сергей Чупринин, — и только у Высоцкого ощущенье удушья стало, во-первых, господствующим тоном судьбы и стиха (выделено мной), а во-вторых, связалось «с гибельным восторгом», с чувством физической невозможности и дальше существовать вот так – без воздуха и вне воздуха:
Спасите наши души!
Мы бредим от удушья.
Спасите наши души!
Спешите к нам!
Услышьте нас на суше –
Наш SOS все глуше, глуше, —
И ужас режет души
Напополам…
И именно Высоцкому и в полной мере только Высоцкому, если говорить о поэтах, не удалось совладать с собственной природой и осуществить заветнейшую мечту человека эпохи застоя: «Лечь бы на дно, как подводная лодка, и позывных не передавать...»
Так что же за историю болезни писал Высоцкий? О каком недуге в самом себе он догадывался интуицией поэта, что за вирус ощущал в собственной крови, с чем боролся и чему проиграл в смертельной борьбе?
Если перенести на общество законы психологии, то эта болезнь – невроз. Психоаналитики утверждают, что лечение невроза (когда в бессознательное вытеснены неприятные, травмирующие мотивы действительности) состоит в последовательном осознании самим пациентом этих мотивов, в переработке фактов и обстоятельств, послуживших основанием для болезни.
Есть любопытная гипотеза схемы развития советского общества в послесталинское время – после 1953 года. Когда вождь и отец, главный герой времени умер, многие осознали впервые для себя, что он смертен. Потом его осудили новые вожди и назвали главным преступником. И люди почувствовали страх в том самом месте, где у них, казалось, была одна любовь. Народ избавлялся одновременно и от страха и от любви. И началась эйфория, инсайт, сопровождающийся сильным эмоциональным аффектом, по-аристотелевски, катарсисом. Народ веселился, пел и сочинял песни, беспрерывно разговаривал, влюблялся, женился и разводился.
Начался процесс лечения – и вдруг внезапно прервался. Государство, еще недавно выступавшее в качестве «доктора», прекратило доверительные беседы с «пациентом». Народ, в данном случае представленный в качестве своего «думающего слоя», интеллигенции, захотел «сменить психоаналитика», беседы с которым перестали заканчиваться сладким катарсисом.
Отсюда – «вторая культура», тамиздат и самиздат, запрещенные песни, диссидентство. «Работа горя», по выражению Фрейда, застопорилась, а доверие к «доктору» переросло в ненависть. Эйфорию можно было вызвать только искусственным путем – наркотиком, например. В советском обществе самым доступным наркотиком оказался алкоголь.
Впрочем, чем отличались от наркотика мероприятия власти в области пропаганды советского образа жизни, культуры, искусства, воспитания и образования? Беда была только в том, что действие наркотика становилось все слабее по мере углубления болезни. Началось «привыкание», значит, недостаточность следующей дозы приводила к абстиненции, к «ломке».
...Можно ли назвать болезнь синдромом советского человека?.. Пожалуй, да.
Излечима ли она? Прямого ответа на этот вопрос нет. Хотелось бы верить, что – да. Но Владимир Высоцким погиб, занявшись самолечением. С тех пор прошло довольно много лет, слова «советский человек» почти исчезли из обихода. Количество погибших от наркотиков катастрофически возросло.
Значит, дело вовсе не в названии болезни.
Я в глотку, в вены яд себе вгоняю —
Пусть жрет, пусть сдохнет, — я перехитрил!
Последние дни Владимира Высоцкого представляют из себя в воспоминаниях и свидетельствах современников, жуткий калейдоскоп противоречивых сведений, фактов и предположений. Одно несомненно – он умирал на глазах людей, которые, сегодня интерпретируют события, пусть и невольно, каждый в свою пользу. Пусть нет виноватых – но нет и истины, которая сокрыта правдой свидетелей. А правда, как известно, у каждого своя.
Рассказывает Леонид Сульповар, по его выражению, «только то, что сам видел, в чем сам участвовал»:
«В июле я дежурил в реанимации института в режиме «сутки через сутки». Режим достаточно жесткий. Свободных суток после дежурства едва хватает для того, чтобы немного восстановиться перед новым суточным дежурством.
21 июля ко мне в Склиф заявился Толя Федотов – личный, можно сказать, лечащий врач Володи. Я не раз слышал от Володи, что он «парень хороший и врач неплохой»; Толя, по-моему, работал в 67-й московской больнице, в реанимации. И вот – он у меня; не зашел, а именно заявился:
— Я друг Высоцкого, ему сейчас надо помогать! Почему вы с вашим Склифом ему не помогаете?! – И что-то еще в этом роде. В таком фамильярном тоне говорит и буквально за руку меня за собой тянет. Но я-то нахожусь на дежурстве в реанимации!.. Что это за обращение!.. Ну, и пришлось послать его на все буквы.
Я тогда так и не понял, какая помощь была нужна. Лекарства, люди?.. В общем, выгнал. Может, при других обстоятельствах я заехал бы к Володе утром 22 июля, сменившись с дежурства, но, повторяю, режим работы в реанимации «сутки через сутки» — суровый режим... Теперь задним числом что об этом говорить! Теперь многие бы действовали иначе.
23 июля ко мне приехали Валера Янклович и Толя Федотов. Снова я на дежурстве, они сразу ко мне. Толя извинился за прошлый визит, а Валера говорит:
— Ты на Толю не сердись, он перенервничал. Но, знаешь, с Володей настолько плохо, что если мы ему сейчас не поможем, то он просто-напросто погибнет. Мы можем его потерять.
После этих слов мы со Стасом Щербаковым садимся в реанимобиль и едем к Володе на Малую Грузинскую. Володя лежит в спальне. Стали решать: что делать? Все с надеждой смотрят на нас.
Мы обсуждали несколько вариантов. Сначала оба сказали: «Забираем немедленно!» Но поскольку беседовали вслух, то вопрос поднялся сам собой: ну, забрали. А что дальше делать? Мы со Стасом обсуждаем вариант. Для лечения Володи использовать аппарат искусственной вентиляции легких (ИВЛ) с использованием препаратов кураре, при этом человек остается в сознании, но сам делать ничего не может: ни двигаться, ни дышать.
Фактически мы решаемся на последний шаг. Дыхание – за счет ИВЛ, питание – через зонд. Все присутствующие, по-моему, чувствовали, что такого состояния У Володи еще не было, и нужно предпринимать что-то необычное и эффективное. У его товарищей – Севы, Толи, Валеры – созрела мысль, что для того, чтобы он вышел из этого «пике», его надо изолировать. Кстати, и у самого Володи эта мысль тоже была в голове: во время нашего разговора в «мерседесе» он сказал, что если не сможет избавиться от этой напасти в Москве, то уедет в тайгу к Вадиму Туманову, подальше от городских соблазнов. И там, говорит, даже если я умру, то в какой-то мере все равно останусь победителем. Одолею эту заразу!..
Я, с одной стороны, понимал, что существующее состояние ему таким способом не одолеть и что для него в тайге останется только один выход – умереть. Но сказать ему об этом не решился, ибо, с другой стороны, во мне жила вера, что Высоцкий может сделать то, чего не могут сделать все остальные...
Итак, мы склонились к решению подержать Володю неделю на аппарате ИВЛ, на искусственном питании, с отключенным сознанием. Однако методика эта чревата тяжелейшими осложнениями, в том числе воспалением легких и возможностью потери голоса. При развитии некоторых осложнений будет поставлен вопрос о прекращении ИВЛ, но бороться с осложнениями на фоне абстиненции будет тоже очень сложно…
Тем не менее Щербаков настаивал на немедленной госпитализации: «Прямо сейчас – мы же приехали на реанимобиле!» Тут начали сомневаться его друзья: как же так – просто забрать?! Надо поставить в известность мать, рассказать ей, чем может кончиться предполагаемое нами лечение. По телефону это сделать трудно. Давайте, говорят друзья, отложим это до 25 числа: мы со Стасом 25 июля снова должны были дежурить. Я согласился с таким предложением: «Ладно, сутки как-нибудь протянем, а 25 июля мы его заберем».
Надо сказать, что к этому времени мы уже не могли так просто «взять и положить» Володю в отделение реанимации. Возникли сложности административного характера. Кроме того, надо было подготовить определенную медицинско-техническую базу и, наконец, согласовать наши планы с администрацией института, у некоторых представителей которой были довольно разные позиции относительно Высоцкого.
И еще такая деталь. Когда утром 23 июля Янклович, Федотов и я разговаривали в Склифе, Толя попросил у меня какое-то количество хлоралгидрата – это успокаивающий препарат, который в нашей практике вводится чаще всего через прямую кишку небольшими дозами: по 60-70 миллилитров. У меня был хлоралгидрат в расфасовке 500 граммов в бутылке. Я начал было отливать, а Толя говорит:
— Да ладно! Чего там делить – давай всю бутылку.
Когда Володя умер и я вскоре оказался в квартире Высоцкого, то увидел там эту бутылку пустую. Я спросил у Федотова:
—Ты какими дозами давал ему хлорaлrидрат?
— Грамм по тридцать, наверное. Из мензурки.
…Я отвлекся от хронологического хода событий. Мы со Стасом уехали в Склиф. По дороге продолжали обсуждать различные варианты развития событий: большей частью все крутилось вокруг вопроса, — где лечить Володю. В Склифе, действительно, могли возникнуть непредвиденные и непреодолимые административные сложности: шла Олимпиада и режим в Склифе был установлен полувоенный. Мы стали склоняться к варианту провести процесс лечения на даче Володи, а необходимую медицинскую аппаратуру привезти туда из Склифа. Вопрос медицинского обслуживания нас не беспокоил; все работники реанимационного отделения Склифа – почти все – в любую минуту были готовы помочь Володе Высоцкому».
Накануне Высоцкий получил заграничный паспорт: по одним данным, 19-го, по другим, 21 июля. У него была открыта виза в Америку, а на 29 июля куплен авиабилет в Париж.
Марина Влади вспоминает:
— Он позвонил, сказал, что у него билет лежит рядом с постелью... на 29-е... «Ты меня еще примешь?..» — «Ну конечно, прилетай, ты же знаешь…» И все – больше мы уже никогда не разговаривали.
Вопрос к Людмиле Харитоновне Орловой:
— А последний разговор между ними вы не помните?
— Самый-самый последний раз мы до нее не дозвонились – потом он позвонил уже в другую смену, это было, по-моему, за сутки до смерти, и он с ней разговаривал... А перед этим был разговор – Володя был дома, но разговаривал Валера. Она была такая возмущенная... Валерка говорил: «Марина, тебе надо приехать». Она говорит: «Как? Я только была!.. Ты понимаешь – я не могу на все его пьянки реагировать!» А он только свое – «тебе надо приехать...». Последние несколько дней Володя не подходил к телефону, кто-то из друзей вызывал ее, говорил, что все нормально, он уехал в тайгу... а он сидел. Он вызывал, а говорил не он. Может, за неделю-две они говорили: она его ругала, он был тихий очень... ну, он был больной... он говорил очень тихо, только: «Мариночка, Я тебя люблю…» Он был такой грустный, так тихо говорил – это было несвойственно ему. И все-таки это было неожиданно очень, даже несмотря ни на что!
Из книги Марины Влади «Владимир, или Прерванный полет»:
«В четыре часа утра двадцать пятого июля я просыпаюсь в поту, зажигаю свет, сажусь на кровати. На подушке – красный след, я раздавила огромною комара. Я не отрываясь смотрю на подушку – меня словно заколдовало это яркое пятно. Проходит довольно много времени, и, когда звонит телефон, я знаю, что услышу не твой голос. Володя умер. Вот и все, два коротких слова, сказанных незнакомым голосом».
Леонид Сульповар продолжает:
«Около пяти утра 25 июля мне позвонил Володя Коган, наш фельдшер с реанимобиля: «Умер Володя Высоцкий». Ночью, сразу же после смерти, кто-то из квартиры на Малой Грузинской вызвал туда реанимобиль: уже не на помощь, а, скорее, на констатацию смерти. Не помню, во сколько они приехали. По-моему, около пяти утра – это можно установить по записи в журнале «Реанимобиль» отделения реанимации Склифа. Смерть, как сказали ребята, ездившие на вызов, наступила гораздо раньше.
Я долго расспрашивал Рюрика Какубаву, реаниматолога, ездившего на Малую Грузинскую, что он увидел по приезде. По его словам, Володя лежал на кровати ничком, признаков асфиксии не было».
По другим источникам, — он умер, лежа на спине, в тишине спящей квартиры, с открытыми глазами.
28 июля 1980-го года...
Таганская площадь, украшенная олимпийской символикой, забита людьми с самого раннего утра. Ползком пробирается сквозь человеческие толпы неуместный троллейбус. Куда ни посмотри – море голов, среди которых, словно пена на гребнях волн, белеют парадные милицейские фуражки.
Очередь, вправленная к полудню в берега – ограниченная «марафетами», трубчатыми загородками, олицетворяющими порядок, — вытянулась лентой от входа в театр вниз по улице до высотного здания на Котельнической набережной и дальше.
Жара на улице, ослепительное солнце, резкие тени.
Полумрак в фойе театра, в зрительном зале прохлада, тех, кто долго стоит на сцене, знобит. В артистических уборных пьют горькую.
Люди идут через сцену – мимо гроба, высвеченного лучом прожектора, безостановочным потоком, низко склоняясь к подножию, оставляя цветы.
Десятки тысяч букетов цветов...
Когда из дверей театра вынесут гроб, снова – через головы взвинченных до истерики распорядителей в форме и в штатском – полетят на асфальт цветы от тех, кто не смог проститься.
Ваганьковское кладбище осаждено народом и милицией – их свеженькие форменные рубашки прошивают толпу неправильными квадратами, словно клетки на рубашке-ковбойке.
Теснота, давка, колышется, напирает человеческое море... Некогда произносить речи, надо прощаться. Вот уже и молоток зазвучал, загоняя гвозди. Минутная тишина, все замерли, и, словно бы вытесненный стихией, вынырнул над толпой гроб: неуклюжий, помпезный, в белых рюшках, напоминающий кремовое пирожное, проплыл над головами и канул в тень кладбищенских деревьев.