Победы в Италии, разгром Австрии уже снискали Бонапарту широкую известность. Повсюду во Франции говорили и писали об уме, мужестве, способностях молодого полководца, блестяще применявшего новые принципы военного искусства.
«Какой человек наш Бонапарт! Ему еще нет 28 лет, а над его головой все виды славы — слава войны, слава мира, слава сдержанности, слава благородства: он имеет все». Так писал 10 мая 1797 г. о молодом генерале Талейран. Тогда еще он даже не видел знаменитого «корсиканца». Поэтому трудно сомневаться в искренности этих слов, тем более адресованных человеку, жившему в Соединенных Штатах и далекому от французских дел, — банкиру Оливу.
Талейран обратил внимание на необычный для военного деятеля интерес Бонапарта к «большой политике». Он знал о его активном участии в дипломатических переговорах, о пугавших Директорию самостоятельности и смелости в перекройке карты Европы, в создании новых государств и определении их конституционных основ. Такой размах, такие масштабы говорили о том, что честолюбивый генерал имел все, кроме самого главного — власти. Бывший епископ обладал удивительным чутьем на людей с будущим. Он видел их издалека, на большом расстоянии и своевременно пристраивался к восходящей звезде.
«Казалось бы, что общего могло быть между этими двумя людьми? Один — изящный, изнеженный представитель старинной аристократии, другой — из обедневших дворян далекого, дикого, разбойничьего острова. Один — всегда (кроме времени эмиграции) имевший возможность прокучивать за пиршествен ным или игорным столом больше денег за один вечер, чем другой мог бы истратить за несколько лет своей скудной казарменной жизни. Для одного все было в деньгах и на слаждениях, в сибаритстве и даже внешний почет был уже делом второстепенным; для другого слава и власть, точнее, постоянное стремление к ним, были основной целью жизни. Один к сорока трем годам имел прочную репутацию вместилища чуть ли не всех самых грязных пороков, но был министром иностранных дел. Другой имел репутацию замечательного полководца и к двадцати восьми годам был уже завоевателем обширных и густонаселенных стран и победителем Австрии, а пожирающее честолюбие влекло его дальше и дальше. Для одного политика была «наукой о возможном», искусством достигать наилучших из возможных результатов с наименьшими усилиями; у другого — единственное, чем никогда не мог похвалиться его необычайный ум, было именно недоступное ему понимание, где кончается возможное и где начинается химера. Но и роднило их тоже очень многое. Во-первых, в тот момент, когда история их столкнула, они стремились к одной цели: к установлению буржуазной диктатуры, направленной острием своего меча и против нового Бабефа, и против нового Робеспьера, и против повторения прериаля (подавленное в мае 1795 г. народное восстание против термидориан ского Конвента), и одновременно против всяких попыток воскрешения старого режима. Было тут, правда, и отличие, но оно еще более их сблизило: Бонапарт именно себя, и никого другого, прочил в эти будущие диктаторы, а Талей ран твердо знал, что сам-то он, Талейран, ни за что на это место не попадет, что оно и не по силам ему, и не нужно ему, и вне всяких его возможностей вообще, а что он зато может стать одним из первых слуг Бонапарта и может получить за это гораздо больше, чем все, что до сих пор могли дать ему «адвокаты». Во-вторых, сближали этих обоих людей и некоторые общие черты ума: например, презрение к людям, абсолютный эгоизм и эгоцентризм, нежелание и непривычка подчинять свои стремления какому бы то ни было «моральному» контролю, вера в свой успех, спокойная у Талейрана, нетерпеливая и волнующая у Бонапарта». Эта блестящая характеристика двух столь отличных друг от друга государственных деятелей принадлежит Евгению Викторовичу Тарле.
В груди молодого честолюбца кипела неутолимая жажда шумной популярности, постоянное стремление к первой роли на внутренней и международной политической сцене. У этого талантливого актера упоение собственным величием нередко приводило к смешению реального с иллюзией, мечты с действительностью. Все казалось ему возможным. И вторжение в Англию, и завоевание Египта, и захват Индии, и создание зависимой от Франции системы государств в Европе, и огромная французская колониальная империя, простирающаяся до Америки и бассейна Карибского моря. Через некоторое время Талейран попытается охладить пылкое воображение Бонапарта. Но все усилия окажутся напрасными. Тогда он изменит своему кумиру и перейдет в стан его врагов.
Придя в июле 1797 года в особняк Галифе, он сразу же отправил Бонапарту свое первое письмо (в стиле обращений Вольтера к прусскому королю Фридриху II): льстивое признание заслуг генерала, хвала его дипломатическим способностям. Ответ из Милана был составлен в столь же изысканных выражениях. Бонапарт отдал должное Директории, избравшей человека «большого таланта, подлинной гражданской доблести, чуждого заблуждениям, которые обесчестили республику».
Сотрудничество началось. В его основе лежали прежде всего общие интересы. Союзники боялись реставрации монархии и хотели прочного утверждения буржуазного режима, основанного на принципах священной частной собственности. Ни тот, ни другой никогда не связывали себя каким-либо мировоззрением и тем более незыблемыми моральными устоями. Это были убежденные эгоцентристы, считавшие себя вне категорий добра и зла, презирающие людей, стремящиеся любой ценой к личному успеху, не признающие какого-либо контроля над собой.
Самонадеянный Бонапарт позволял себе такие вольности, которые в период существования якобинского Конвента стоили бы ему головы. В Леобене, например, в период подготовки прелиминарного мирного договора с Австрией он, вопреки требованиям Парижа, не настаивал на признании границы франции по Рейну. Министр внешних сношений амортизировал удары, которые Директория могла бы нанести по генералу. Талейран становится «импрессарио звезды», он предупреждает Бонапарта, «предохраняет его от компрометирующих и коварных контактов», — отмечал член французской Академии наук, известный историк Эмиль Дард. Он, правда, игнорирует важный аспект поведения министра: тот, нащупав слабости Бонапарта, с первых же шагов знакомства постоянно льстил ему, воспламенял его честолюбие.
Связи двух политических деятелей превращаются в их союз в период подготовки и проведения государственного переворота 18 фрюктидора (4 сентября 1797 г.). Это была схватка с правыми силами, стремившимися к реставрации монархии. В самой Директории монархисты пользовались поддержкой Карно и Бартелеми. Баррас, Ребель, Ларевельер решили опереться на армию. Талейран без колебаний встал на сторону республиканского большинства Директории, выступавшего против возврата Бурбонов, но ненавидевшего принципы 1793 года.
Министр внешних сношений сыграл активную роль в подготовке заговора. Он был посредником между Баррасом и Бонапартом, их доверенным лицом. Генерал ненавидел «жалких адвокатишек» — директоров, но «триумвирам» оказал полную и решительную поддержку: возврат к власти Бурбонов разрушил бы все замыслы Бонапарта. Его уже публично атаковали за политику в Италии, за сомнительные финансовые операции, за произвол в отношении Генуэзской и Венецианской Генералу нужна была поддержка обновленной Директории.
Получив согласие Талейрана и Барраса, Бонапарт в конце июля 1797 года направил в Париж генерала Пьера Франсуа Шарля Ожеро, будущего маршала. Это был профессиональный военный, человек смелый, но грубый и прямолинейный, пытавшийся компенсировать свое низкое происхождение крикливой роскошью. Отдавая дань безвкусной моде буржуа, Ожеро был увешан драгоценностями. Он не делал тайны из своей миссии и открыто заявлял: «Я послан сюда, чтобы убивать монархистов».
Между Талейраном и Бонапартом установилась постоянная переписка. Командующий итальянской армией был в полном курсе действий министра, активно вербовавшего все новых и новых сторонников переворота, открывшего двери для брата Бонапарта Жозефа, генералов Бернадотта, Клебера, Ланна, Ожеро, адъютанта Лавалетта. После обеда в особняке Галифе гости обычно направлялись в кабинет хозяина, где единственным украшением был портрет героя итальянской кампании. Последний, разумеется, был прекрасно осведомлен о тех знаках почтительного уважения, которые ему оказывались в доме Шарля Мориса.
Любой государственный переворот всегда требует больших расходов. Переворот 18 фрюктидора не был исключением. Бонапарт обещал прислать из Италии 3 миллиона франков. Но его всегда отличали осторожность и благоразумие в финансовых вопросах. Поэтому генерал решил передать деньги после переворота. Но когда операция прошла успешно, он посчитал столь большие затраты ненужными и использовал итальянское золото в личных целях. Талейран нашел выход. Он передал триумвирам 600 тысяч франков, полученных от представителей Португалии за «ускоренное» заключение мирного договора с этой страной.
4 сентября в три часа утра пушечный выстрел возвестил о начале переворота. Войска, которыми командовал Ожеро, вошли в Париж. Выборы в 49 департаментах были аннулированы, 177 депутатов отстранены от исполнения своих обязанностей; 65 человек, в том числе Бартелеми, отправились в ссылку, в Гвиану — страну «сухой гильотины». Тот, кто призывал к реставрации монархии, подлежал немедленному расстрелу. Под страхом смертной казни эмигранты, вернувшиеся во Францию, должны были покинуть страну в течение 15 дней. Их родным запрещалось исполнение каких-либо общественных обязанностей; они лишались права голоса. Власти закрыли 42 оппозиционные газеты.
«Париж спокоен; поведение Ожеро безукоризненное; видно, что он прошел хорошую школу; патриоты вздохнули; никакого народного движения — несколько террористов заволновались, одно слово Ожеро, произнесенное твердым тоном, отбросило их к предместьям, где они и успокоились; они надеялись воспользоваться плодами победы, но то, что сделано без них, не совершено для них». Передав 6 сентября, через два дня после переворота, эту информацию Бонапарту, Талейран не забыл похвалить и Барраса, проявившего в ходе парижских событий «хладнокровие, предусмотрительность, решимость». Со своей стороны Баррас высоко оценил действия министра. Он писал: «Талейран находился в первом ряду тех, кто должен был желать 18 фрюктидора; так было необходимо Для его нового положения, и это положение окрепло».
Но пребывание «в первом ряду» ко многому обязывало. И на этот раз, как и после ареста Людовика XVI 10 августа 1792 г., Талейрану пришлось готовить объяснительную записку для дипломатических представителей франции за рубежом, копию которой он направил Бонапарту. Министр писал, что готовился «настоящий заговор» в пользу монархии и против республики; «слово «патриот» стало оскорблением, все республиканские институты были принижены». Во Францию вернулись ее наиболее непримиримые враги. В самой Директории существовал раскол. Подводя итоги событиям 18 фрюктидора, Талейран утверждал: «Доверие к правительству — единодушное, народ удовлетворен и спокоен».
«Триумвиры» воспользовались услугами бывшего епископа, но поднять его на свой уровень не хотели и боялись. Они предпочли легковесного поэта Франсуа де Нефшато, не имевшего никакого политического веса, и графа Антуана Мерлена, «писаку, очень искусного и в юриспруденции» (так его назвал Баррас). Но Талейран все же сохранил портфель министра внешних сношений. Иначе поступить с ним, видимо, было нельзя. Он сыграл активную роль в подготовке переворота 4 сентября и знал о нем слишком много. К тому же это была пора важных дипломатических переговоров большого значения — с Англией, Австрией, Россией, Пруссией, и быстро найти нового человека, способного их вести, было делом трудным, почти невозможным.
Для Талейрана главным итогом грозных сентябрьских событий явилось укрепление его союза с Бонапартом. Они проверили друг друга в деле, в острой политической борьбе, требующей взаимного доверия. Однако это были отношения суверена и вассала. Такая форма сотрудничества вполне отвечала не только реальной силе командующего итальянской армией, но и тем порядкам, которые он установил в своей резиденции — дворце Момбелло под Миланом. Бонапарт вел себя здесь как римский консул. Его личная охрана состояла из трехсот польских легионеров, которые берегли безопасность генеральского окружения. Оно придерживалось придворных традиций — строгий этикет, званые обеды и ужины, придворные балы.
После переворота Талейран продолжал оказывать Бонапарту энергичную поддержку. Она была нужна генералу, который накопил большой опыт решения военных и дипломатических вопросов по собственному усмотрению. Не запросив мнения Директории, Бонапарт подписал мирные прелиминарии с вели ким герцогом Тосканы, с папой римским, с Австрией и Венецией. А в Кампоформио он согласился на передачу Австрии Венецианской республики. Негодование Ребеля и Мерлена не знало пределов. Тем не менее министр внешних сношений не проявил никаких признаков тревоги. Он знал, что мира с Австрией с нетерпением ждали не только в Париже, но и во всей Франции. В таких условиях «миротворец» был неуязвим. И Талейран посылает ему льстивое письмо: «Вот, наконец, мир, и это мир, достойный Бонапарта. Примите сердечные поздравления, мой генерал; не хватает слов, чтобы сказать вам то, что хотелось бы в данный момент. Директория довольна, публика — в восторге... Дружба, восхищение, уважение, признательность — не знаешь, где остановиться в этом перечислении». В этих словах лесть смешана с опасной для Бонапарта ложью: министр даже не намекнул на враждебное отношение некоторых директоров к генералу-дипломату. Но Директория вынуждена была примириться с генералом. Более того, победителю Австрии устроили в Париже торжественный прием.
5 декабря 1797 г. после пятидневного пребывания в Раштадте, Бонапарт прибыл в столицу. На следующий день, в 11 часов, состоялась его первая встреча с министром внешних сношений. Талейран писал о ней в своих «Мемуарах»: «На первый взгляд его внешность показалась мне привлекательной; двадцать выигранных сражений так идут к молодости, к прекрасному взору, к бледности, к несколько утомленному лицу. Мы вошли в мою рабочую комнату. Эта первая беседа была преисполнена с его стороны доверия». Что касается впечатлений молодого генерала, то они нам неизвестны: он не высказывался по этому поводу.
Торжественный прием Бонапарта и вручение членам Директории текста договора в Кампоформио состоялись 10 декабря. Они были задуманы с большим размахом: обновленная Директория надеялась использовать победы и имя героя италь янской кампании для подъема своего пошатнувшегося прес тижа. В красочном спектакле Талейрану было отведено важное место: ему, а не военному министру Баррас поручил про изнести приветственную речь.
Церемония проходила в почетном дворе Люксембургского дворца, построенного во времена Марии Медичи. Отсюда Людовик XVI пытался бежать за границу. Словно в отместку, революция в 1793 году превратила дворец в тюрьму — «Национальный дом безопасности». Из 800 заключенных более трети закончили свою жизнь на гильотине. Среди них — Эбер, Дантон, Камил Дюмулен. При Директории назначение дворца изменилось. Здесь проходили ее заседания и постоянно жил один из директоров.
Ничто, разумеется, в день триумфа Бонапарта не напоминало о мрачных событиях недавнего прошлого. В полдень выстрелы орудий возвестили о начале праздника. В шествии участвовали
представители администрации столицы и ее департамента, полиции, гарнизона, судебных коллегий, преподаватели высших и средних учебных заведений, члены Академии наук. Присутствовали и иностранные дипломаты, аккредитованные в Париже.
В глубине закрытого со всех сторон двора находился алтарь годины со статуями Свободы, Равенства и Мира. Трехцветные портьеры украшали стены. Повсюду были развешаны знамена, захваченные французскими войсками в Италии. Над помостом, где разместились члены Директории, министры и дипломаты, натянули огромный тент. Приглашенные заполнили двор. Многочисленные зрители выглядывали из окон домов, толпились на улицах.
Члены Директории заняли свои места. Их вид словно призван был скрасить слабости режима. Трехцветные плюмажи. Сверкающая позолота. Пальто алого цвета. Голубые фраки. Брюки из белого шелка. От всей этой вызывающей пестроты рябило в глазах.
При появлении Бонапарта все встали. Прогремел «Гимн свободе» в исполнении хора консерватории. Талейран представил генерала Директории и произнес приветственную речь. Это был образчик придворной декламации. Прежде всего министр выполнил заказ Барраса и его коллег, цель которых состояла в том, чтобы подчеркнуть свою роль в военных успехах Республики. Слава, подчеркнул Талейран, принадлежала революции, правительству, «доблестным солдатам», «следовательно, всем французам, достойным этого имени». Вместе с тем он воздал должное победителю, показал ему свою верность, готовность ревностно служить в будущем. Триумфатора — Бонапарта —Талейран именовал «гением» и напыщенно говорил о его высоких личных качествах — скромности, презрении к блеску, роскоши, пышности. Словно подтверждая такую оценку, генерал произнес краткую, сдержанную речь. Ему пространно ответил Баррас, завершивший свое выступление «братским поцелуем». Другие члены Директории также бросились к герою дня. Спектакль завершился обедом и балом.
Талейран придавал сближению с будущим первым консулом первостепенное значение. 3 января 1798 г. он органи зовал в особняке Галифе праздник в честь Жозефины Бонапарт, оказывающей большое влияние на своего супруга. Шарль Морис, разумеется, прекрасно знал об этом и хотел снискать благосклонность влиятельной женщины. Он не ошибся в своих расчетах.
Командующий армией в Италии еще считался молодоженом. Не прошло и двух лет со времени его брака с Жозефиной, которая была на шесть лет старше своего мужа. Очаровательная креолка, родившаяся на Мартинике, она рано стала вдовой. Ее первый муж виконт Александр де Богарне, генерал Рейнской армии, в 1794 году в возрасте 34 лет закончил свою жизнь на гильотине.
С Бонапартом Жозефина познакомилась при необычных обстоятельствах. В мае 1795 года он подавил народное выступление в Париже. Население вынудили сдать оружие. Сдала оружие и семья Богарне. А вскоре к Бонапарту пришел четырнадцатилетний мальчик и, плача, просил вернуть шпагу его отца — генерала Богарне. Растроганный корсиканец согласился. На следующий день Жозефина нанесла визит Бонапарту с выражением благодарности.
С тех пор прошло около трех лет. На чествование своего мужа в Люксембургском дворце Жозефина, находившаяся в Италии, не торопилась. Она направилась во францию через Венецию, Турин. Лион в ее честь осветился яркими огнями иллюминации. В столицу Жозефина прибыла только 2 января и отнюдь не в праздничном настроении: она только что рассталась со своим возлюбленным — капитаном Ипполитом Шарлем. «Он имел все, что было нужно, чтобы ей нравиться: небольшой рост, прекрасную фигуру, красивое лицо, смуглую кожу, иссиня черные волосы, маленькие руки и ноги; это был человек веселый, живой, говорящий только каламбурами». Так описал Шарля академик Фредерик Массон. Дорожные развлечения Жозефины дорого стоили Талейрану, желавшему всячески ей угодить. Но расходы не пугали разбогатевшего министра. Ставка была велика: дружба с супругой Бонапарта. Игра стоила свеч!
«Весь Париж» находился в этот вечер в особняке Галифе — свыше 500 приглашенных! Гостям были разосланы приглашения, в которых содержалась просьба не появляться в одежде английского производства. Из высоких должностных лиц отсутствовали директоры Ребель и Ларевельер. Скажем прямо — им было о чем пожалеть. Архитектор Беланже проявил изобретательность и не жалел денег хозяина. Витую лестницу украсили цветами, залы — гирляндами. Убранство сада представляло собой особый подарок генералу. Он увидел настоящий военный лагерь. Раскинулись палатки. Навытяжку стояли солдаты всех родов войск в новеньких формах. Огненными буквами ярко светились слова: «Да здравствует Республика!» Бая закончился только в 7 часов утра. Министр достиг своей цели: генерал был доволен.
Теперь Директория рассматривала Талейрана в качестве своего посредника в отношениях с Бонапартом. А это была трудная миссия. Приближалось 21 января — дата казни Людовика XVI. На заседании «пятерки» Мерлен поставил вопрос об участии генерала в торжественной церемонии. Мнения директоров разделились. Одни считали его присутствие на празднике необходимым; другие утверждали, что известный полководец отвлечет внимание народа от правительства. Бурные дискуссии закончились тем, что Талейрану поручили вступить в переговоры с Бонапартом.
Беседа министра и генерала состоялась 20 января, за один день до церемонии. Уже одно это обстоятельство Бонапарт мог бы расценить как неуважение к себе. Да он и не хотел быть причастным к событиям, к которым в свое время не имел отношения, и считал необходимым отмечать военные победы, а не казнь одного человека, хотя бы и короля. Бонапарт заявил министру, что не имеет никаких государственных функций и является в Париже частным лицом.
Талейран, стремясь выполнить поручение Директории, договорился с генералом и достиг компромисса. Бонапарт, совсем недавно избранный членом Академии наук, появился на празднике в составе ее делегации. Однако генерала все заметили. Тысяча глаз смотрели на него. Раздались возгласы: «Да здравствует герой итальянской кампании!» Произошло то, что предвидели и чего боялись члены Директории: они покинули церемонию, забытые всеми.
Но положение Талейрана в этот момент было сложным. Против него велась активная кампания. Летом 1799 года особенно ожесточенно атаковала министра газета «Журналь де зом либр». На ее страницах регулярно выступал маркиз Анто нель, мэр Арля, города на юге страны, в прошлом член революционного трибунала. Он припомнил все, что только можно было вспомнить: и епископство в Отене, и то, что, будучи эмигрантом, Талейран «хотел победы контрреволюции»; Антонель называл Шарля Мориса англоманом. «Он желал, — негодовал автор памфлета, — лишь гибели Франции, ее флота и ее конституции». «Подлого, распутного интригана» и «англо-эмигранта» Антонель обвинял в крушении дружественных Франции республик в Италии и в Голландии, в срыве переговоров с США и даже в тайном содействии созданию англо-австро-русско-турецкой коалиции.
Моральный ущерб Талейрану нанесла и длившаяся около двух лет скандальная история — «дело Себастиана Жорри», офицера, «уволенного из армии за недостойное поведение». Что же в действительности произошло?
В конце октября 1797 года в особняке Галифе появились подозрительные субъекты, подобранные по поручению Бар раса министром полиции для использования их в качестве тайных агентов в Италии. Один из этих людей уклонился от задания, другой (это и был Жорри), получив 100 луидоров (2400 франков), исчез, не подавая затем никаких признаков жизни. Через пять месяцев об этом стало известно Директории. 5 апреля 1798 г. авантюриста арестовали, но уже через три дня он был на свободе: Жорри согласился вернуть полученные деньги и оправдывал себя тем, что не получил от министерства внешних сношений ни паспорта, ни инструкций.
Сравнительно легко отделавшись, Жорри жаждал мести. Он начал бешеную кампанию против министра, которого считал виновником своих злоключений. Жорри возбудил против Талейрана уголовное дело. В июле 1799 года суд признал министра виновным в оскорблении Жорри. Это решение он имел право обнародовать в виде афиши в двух тысячах экземпляров. Шумная история стала достоянием широкой гласности.
Правда, Талейран давно уже привык к публичным выпадам. На протяжении нескольких лет они постоянно сопутствовали ему. Но газетные статьи, парламентские выступления он никогда не рассматривал в качестве основы для серьезных политических выводов. Но теперь сложилась новая ситуация. Как министр Талейран нес ответственность за действия Директории. А ее положение становилось все более критическим. Экономические и финансовые трудности, усиление налогового бремени, всеобщая воинская повинность вызывали массовое недовольство. Вновь начались выступления монархистов на западе и на юге страны. Конфликт Директории с вы борными органами обострялся. В мае 1798 года были кассированы выборы в 8 департаментах и полномочия 106 депутатов объявлены недействительными. Талейран и другие министры вынуждены были делить с Директорией ответственность за ее политику.
Тяжелой для термидорианского режима была и военно- стратегическая обстановка, сложившаяся к лету 1799 года. Армии республики отходили на всех фронтах. В Германии генерал Журдан отступил, увлекая за собой Рейнскую армию генерала Бернадотта. Италия была потеряна. Однако противники Франции не переступили границ Французской республики. Противоречия внутри англо-австро-русской коалиции привели к тому, что Директория получила передышку.
К этому времени в составе правящей «пятерки» произошли перемены. В мае 1799 года место выбывшего в результате жеребьевки Ребеля занял Сийес, приходу к власти которого активно содействовал Талейран. В июне под нажимом Законодательного корпуса вынуждены были подать в отставку Ларевельер и Мерлен. Они расплатились за государственный переворот 18 фрюктидора. Освободились два директорских места, и Талейран мечтал занять одно из них. Но противники министра сорвали его замысел своим решительным сопротивлением. В состав Директории вошли Дюко, бывший депутат Конвента, голосовавший за казнь Людовика XVI, и генерал Мулен, случайно оказавшийся в Париже и ранее принимавший участие в гражданской войне в Вандее.
Директория слабела на глазах. Талейран видел это и теперь радовался, что не вошел в состав «пятерки». Дважды — 13 и 20 июля Талейран ставил вопрос об освобождении его от обязанностей министра внешних сношений. Наконец, Директория удовлетворила просьбу, отметив в тексте своего решения «постоянное усердие, гражданскую доблесть и познания» бывшего главы дипломатического ведомства.
Талейран ушел в отставку, как вскоре покажут события, вполне своевременно. Но прожженный политик думал о будущем. Он сделал все возможное, чтобы в особняке Галифе его заменил старый друг — Рейнхард, уже назначенный посланником в Швейцарию, но так и не успевший занять свой новый пост. Талейран рекомендовал Сийесу в качестве министра полиции Жозефа фуше, который во времена якобинского Конвента был палачом Лиона, а после термидора — послом в Гааге. Шарль Морис положительно отозвался о Камбасаресе, получившем портфель министра юстиции. Таким образом, и в новой ситуации каналы доступа к власти не были для него полностью закрыты.
После очередной «министерской чехарды» прошло два с половиной месяца. К этому времени военное положение Франции улучшилось. Ее армии вновь заняли территорию Голландии, Швейцарии. Россия вышла из войны. Наступление государств антифранцузской коалиции было отбито. Границы республики находились в безопасности, хотя внешняя угроза еще сохранялась. Но во Франции возобновилась гражданская война. В октябре шуаны — мятежники-роялисты — заняли Мане, затем — Нант, который, однако, тут же вынуждены были оставить. Правительство стояло перед лицом очередного испытания —переизбрания третьей части депутатов законодательных органов; монархисты на этих выборах уже несколько раз одерживали победы. Нестабильность режима наносила ущерб и интересам крупной буржуазии, сдерживая развитие экономики и углубляя кризисные явления. Буржуазия стремилась к стабильности режима, к «твердой власти». Таким образом, социальная основа для очередного государственного переворота созрела. «Болтуны больше не нужны; требуются голова и шпага».
Эти слова принадлежат аббату Сийесу — выразителю интересов крупного капитала. Под «головой» он, разумеется, подразумевал самого себя, а вот послушную шпагу настойчиво искал. Поиски оказались трудными. Гош умер. Морю сражался в Италии, да к тому же не хотел ввязываться в политику. Ожеро 18 фрюктидора показал себя человеком грубым и неумелым. Бернадотга отличали чрезмерные честолюбие и амбициозность. Жубер казался подходящей фигурой. Но он погиб, получив пулю в сердце в битве при Нови. И неожиданно словно судьба прислала в Париж Бонапарта. 9 октября 1799 г., оставив своих солдат и офицеров в Египте на попечении генерала Клебера, после 47 суток морского пути, чудом избежав преследования английских кораблей, на Лазурном берегу, в порту Фрежюс, высадился Бонапарт. Через несколько дней он уже находился в столице. Правда, его «шпага» не отличалась услужливостью и подчинялась прежде всего собственной голове Бонапарта. Но у Сийеса не было выбора.
Ровно месяц прошел с момента приезда Бонапарта во Францию до его прихода к власти в результате переворота 18 брюмера (9 ноября). Что же произошло за столь короткий срок, почему термидорианский режим, просуществовавший пять лет, рухнул почти без сопротивления, не пролив ни одной капли крови? Может быть, популярность генерала была необычайно велика (именно об этом твердит наполеоновская легенда)? И парижане на руках пронесли его от Сен-Клу до Люксембургского дворца? Ничего подобного. Конечно, имя Бонапарта знали во Франции. Но широкой известностью пользовались и другие прославленные полководцы.
Главное состояло в том, что свержение правящей клики, представлявшей лишь спекулянтов, казнокрадов и бюрократов, стало общественной необходимостью. Всеобщее презрение вызывали беспринципные люди, которые праздновали и 14 июля, и день казни Людовика XVI, и дату казни Робеспьера. Директорию ненавидели народные низы. От нее отвернулась даже крупная буржуазия, требовавшая твердого порядка, укрепления финансовой системы, улучшения деятельности администрации, укрепления законности. «Декреты Республики уже не опирались на идеи, обладавшие великой моральной силой, на патриотизм или террор, которые когда-то заставляли выполнять их, — на бумаге создавались миллионы франков и сотни тысяч солдат, но ни деньги не поступали в казну, ни солдаты — в армию. Пружина революции ослабла в неумелых руках, и законы, вместо того, чтобы подчинить себе обстоятельства, приспособлялись к ним». Лучше, чем Оноре Бальзак, сказать нельзя!
Правда, члены Директории имели немалый опыт политического лавирования и интриг. И отстранить их от власти можно было только силой — силой оружия. А руководителем войск мог быть и Жубер, и Моро, будь у него побольше авантюризма, и Бернадотт. Судьба случайно остановила свой перст на Бонапарте или, точнее, он сам себя вовремя предложил истории.
Известно, что даже подрубленное дерево может долго не упасть. Его надо толкнуть. Именно эту задачу и выполнил заговор 18 брюмера. Как распределялись функции между его участниками? Ведущую роль, несомненно, сыграл Бонапарт, в руках которого был гарнизон Парижа и департамента. Верные ему люди — генералы Бертье, моро, Лефевр, Мюрат, Макдональд, Ланн, Мармон, Монсе и Бернонвиль занимались военной подготовкой переворота; 10 тысяч солдат находились в их подчинении. Все переговоры с гражданскими лицами вели Талейран и его ближайшие друзья.
Вскоре после приезда Бонапарта в Париж бывший министр внешних сношений направился на улицу Виктуар, где генерал жил в небольшом особняке. Жозефина с помощью Барраса снимала его, когда была вдовой, а затем ее новый супруг купил в 1798 году дом за 180 тысяч франков. (На этом месте сейчас находятся два здания под номерами 58 и 60.) Талейран побаивался неприятного разговора по поводу его несостоявшейся миссии в Константинополе. Но у Бонапарта не было ни времени, ни желания ворошить прошлое: египетская авантюра для него уже полностью завершилась. С этого времени их встречи стали регулярными.
Бывший министр высказал ряд мыслей и советов, использованных при подготовке переворота 18 брюмера. Он рекомендовал создать штаб, который занимался бы различными аспектами операции: военным, парламентским, финансовым, полицейским, ограничивая ответственность и информацию каждого участника заговора достаточно узкой сферой. Талейран предусматривал переезд обеих законодательных палат — Совета старейшин и Совета пятисот, «предварительно очищенных» от наиболее известных якобинцев, в Сен-Клу, чтобы вырвать их из-под «влияния улицы» и облегчить давление на них; планировалось перемещение, под благовидным предлогом, нескольких полков из Парижского района в столицу и окружение Сен-Клу; намечалось провести через обе палаты конституционную реформу, в соответствии с которой правитель ство состояло бы не из пяти, а из трех человек: Сийеса, Бонапарта, Барраса или Дюко. Этот план явился результатом коллективного творчества. Но вклад бывшего министра был, несомненно, значительным, а по некоторым вопросам — решающим.
Руководителем штаба Бонапарт назначил Бертье, его помощниками — Ланна, Мюрата, Мармона, Бесьера (впоследствии все они стали маршалами Империи). Бонапарт также привлек на свою сторону Лефевра, командовавшего войсками Парижского района, и Моро. Так называемые «якобинцы» — генералы Бернадотт, Ожеро, Журдан — заняли осторожную, выжидательную позицию.
Военная сторона переворота имела, несомненно, решающее значение. Но необходимо было и содействие наиболее влиятельных членов Директории, что полностью парализовало бы ее. Задача — сложная. И тем не менее Талейран взялся за ее решение.
Рычаги власти держал в своих руках Сийес. Баррас безропотно уступил ему первое место, как только посланник после возвращения из Берлина занял в июне свой директорский пост. Бывший аббат — молчаливый и надменный — один из редчайших деятелей бурной революционной эпохи, являвшихся депутатами Учредительного собрания, Конвента, Совета пятисот и не сложивших свою голову в бою или на эшафоте. В его голове зрели далеко идущие честолюбивые замыслы. В Париже с удивлением, например, заметили, что человек, которому минуло уже 50 лет, начал учиться ездить верхом. Но ведь герои издавна появлялись перед народом на белом коне. Бывший епископ не любил бывшего аббата. Он считал Сийеса нетерпимым и властным, способным к бессмысленной жестокости. «Самолюбие помешает ему отступить, а страх удержит в преступлении. Он проповедует равенство не из-за филантропии, а из-за жестокой ненависти к власти других», а «страх — единственное чувство, оказывающее на Сийеса истинное влияние».
Впрочем, личные симпатии и антипатии не имели для Талейрана значения, когда речь шла о деле. А вот убедить Бонапарта сотрудничать с Сийесом было трудно. Генерал прямо советовал одному из директоров «освободиться от этого священника». Именно «священник» являлся, по словам Жозефины, «человеком, к которому Бонапарт питал самое большое отвращение». 22 октября, когда два вынужденных союзника впервые встретились на званом обеде, обстановка сразу стала натянутой: Бонапарт не сказал ни одного слова Сийесу и даже не смотрел на него. Аббат возмутился до предела, считая, что стал жертвой недопустимой грубости.
Талейран не щадил усилий, чтобы примирить лидера заговора и директора. В свое время он познакомил Сийеса с братьями Наполеона — Люсьеном и Жозефом. Теперь он стремился использовать это знакомство. Сийес не поддерживал тех членов Директории, которые обвинили генерала в дезертирстве и требовали предания его военному суду. Но главное, несомненно, состояло в том, что Сийес и Бонапарт не имели иного выхода: их союз был необходим для успеха заговора.
Талейран хорошо видел очевидные минусы союза с Баррасом. Дурная репутация директора «долгожителя» была бы плохой аттестацией для связавших себя с ним участников государственного переворота. В глазах общественного мнения он был слишком одиозной фигурой. Сотрудничество с Баррасом не могло не задевать и мужское самолюбие Бонапарта: он знал, что Жозефина в свое время находилась в близких отношениях с директором. Однако время было слишком неподходящим для сведения семейных счетов. И 30 октября Бонапарт направился на обед к Баррасу в Люксембургский дворец. За несколько дней до этого Шарль Морис информировал директора о планах мятежного генерала.
А Баррас, избалованный счастливыми для него исходами многочисленных заговоров, и на этот раз был убежден в том, что сохранит власть. Может быть, он недооценил силу и решимость, самолюбие и честолюбие «корсиканца», которому он заявил: «Республика гибнет, так больше не может продолжаться, необходима перемена: назначение Эдувилля президентом Республики. Что касается вас, генерал, то ваше дело состоит в том, чтобы вернуться в армию, а мне, лишившемуся популярности и истрепанному судьбой, придется стать снова частным лицом».
Трудно представить себе более нелепое заявление. Бонапарт был вне себя от гнева. Ему посмели противопоставить Эдувилля, монархиста, жалкого, бездарного генерала, не (умевшего проявить себя ни на посту начальника штаба Гоша, ни в борьбе с шуанами в Вандее, ни в качестве губернатора Санто-Доминго! О каком сотрудничестве с Баррасом могла идти речь! Бонапарт встал из-за стола и, не покидая Люксембургский дворец, направился к Сийесу.
По настоянию министра генерал уже встречался с обиженным аббатом. В ходе этих бесед не затрагивались деловые вопросы. Но контакты были восстановлены. 30 октября вечером состоялись «заключение союза» и обсуждение плана действий. Казалось, каждая из сторон понимала свое место в приближавшихся событиях. Но теперь Сийес не был уверен в будущем. «Да, я пойду с генералом Бонапартом, потому что изо всех военных он все-таки наиболее штатский; но я знаю, что меня ждет после успеха Он удалит двух своих коллег и отбросит их назад».
Итак, главную задачу Талейран решил. Директория была парализована изменой Сийеса и нейтралитетом Барраса. Но одновременно плелась широкая сеть заговора, опутывавшая все новых людей. Итоги «улова» каждый вечер подводились в доме Шарля Мориса на улице Тебу (теперь улица Эльдер), где он жил всего несколько месяцев — с июля по ноябрь 1799 года. Здесь бывал Бонапарт. Он регулярно встречался с Талейраном и в своем особняке на улице Виктуар. Во время встреч обсуждались тексты листовок, прокламаций, обращений — неизбежных спутников государственного переворота.
Идейное оправдание захвата власти, разумеется, необходимо при любом режиме. Но нужны и деньги. И Талейран искал и находил их у банкиров и деловых людей. Заговор финансировали Уврар, Перего, Лекутекс, Симон. Особенно щедрыми являлись дельцы — поставщики армии. Один Колло, личный друг бывшего епископа, дал 2 миллиона франков. Эти люди своим острым нюхом чувствовали приближение золотого дождя правительственных заказов. И они не ошиблись!
Но золото, видимо, по-прежнему прилипало и к рукам ненасытного Талейрана. Рассказывают такую историю. 9—10 ноября, в дни переворота, одна из задач Шарля Мориса состояла в том, чтобы лишить Директорию реальной власти, то есть разбить большинство из трех ее членов, которое лишь одно могло принимать решения. Практически это означало добиться отставки Барраса. Талейран и адмирал Брике выехали в Люксембургский дворец. Баррас внимательно выслушал рассказ о действиях Бонапарта, о событиях в Сен-Клу, где заседали окруженные войсками Совет старейшин и Совет пятисот и решалась судьба переворота. Затем многоопытный интриган открыл окно и бросил взгляд на улицу Турнон и ее окрестности. Он увидел направлявшихся к Тюильри солдат и толпу прохожих, поддерживавших войска одобрительными криками. Все стало ему ясно. Баррас немедленно принял решение. Он тут же написал письмо об отставке, вручив его Талейрану.
Но странное дело: бывший министр, обычно флегматичный и предельно сдержанный, на этот раз целовал руки Барраса, со слезами на глазах благодарил его. Уже современники событий, а вслед за ними и историки утверждали, что в кармане у посланца Бонапарта лежал чек на миллион франков (по другим данным, на 3 миллиона) — цена отставки директора, — который Талейран «по забывчивости» оставил у себя. Так ли это? Вопрос остается открытым вот уже около двух веков.
Переворот 18 брюмера свершился. Его организаторов ждал успех. Группа депутатов Совета пятисот, загнанных солдатами в зал заседаний, безропотно приняла решение о создании временной консульской комиссии в составе Сийеса, Дюко и Бонапарта. Но генерал сразу же начал играть главную роль. Он расставил на министерских постах верных себе людей. 22 ноября Талейран-Перигор вновь стал министром внешних сношений. Это было наградой за его участие в организации государственного переворота.
«Равнение на Бонапарта!» —такова была линия министра. Именно он предложил ввести должность первого консула, в подчинении которого должны были находиться ключевые министерства: внешних сношений, внутренних дел, полиции, военное и флота. Это был важный шаг по пути укрепления личной власти генерала.