Судьба выдающихся изобретателей редко складывалась счастливо. Вложившие свое состояние, если оно было, конечно, в капризное детище, гонимые всеми и отовсюду до той незабвенной поры, когда, быть может, случится нечто такое, что круто все переменит, — найдется ли человек, сумевший оценить значение сделанного и согласившийся разделить трудности на пути с изобретателем, измученным постоянными неудачами, борьбой и лишениями, или просто обстоятельства внезапно сложатся необычайно счастливым образом – разве только тогда приходит к изобретателю слава. Часто ненужная уже, запоздалая.
Слава... Собственно, как раз слава здесь ни при чем. Не ради нее эти люди идут на жертвы, на риск, отдавая последнее и не ожидая взамен ничего. Не ради славы, капризной сестры удачи, становились они изгоями. А ради вот тех счастливых кратких минут, когда новаторский замысел утверждался в материальном своем воплощении.
В изобретении, которое становится звеном цепи, кованной усилиями предшествующих поколений. Цепи, у которой не было начала и не будет конца. Потому что мысль человеческая неисчерпаема. Как неисчерпаемы отвага, надежда и самоотречение человека ради других. А ведь все, что делали великие изобретатели, они делали не для себя – для других.
Сказанное в значительной доле можно отнести и к жизни Павла Алексеевича Зарубина, изобретателя удивительного, самобытного, сделавшего ряд неожиданных – остроумных, практически важных приборов еще в первой половине прошлого века и применяющихся до нашего времени. А о человеке, создавшем их, не вспоминаем теперь. Напрочь забыли...
Это вдвойне несправедливо: ведь он и при жизни не ведал признания. Да и сама-то жизнь его была насыщена непрерывной борьбой и лишениями. Написал как-то: «Но стесненный со всех сторон весьма нелегкими условиями жизни и не имея ни средств, ни времени, ни даже свободы продолжать беспрепятственно подобныя занятия, а тем более осуществлять самыя изобретения своими средствами, я увидел наконец необходимость: или оставить навсегда подобныя занятия, несмотря на их очевидную пользу, или быть страдательною жертвою обстоятельств и находиться в постоянной борьбе с нуждою и препятствиями, которыя, как на беду человека, наиболее всего встречаются в общеполезном. Людей, живо сочувствующих общеполезным открытиям, несравненно менее той массы, которая этому противодействует. Тяжело решиться мне на то и другое; однако решение это с моей стороны необходимо. До поры до времени. С надеждою на Бога, я решаюсь на последнее, то есть бороться с обстоятельствами и, по мере сил своих, жертвовать своим трудом для пользы общей, успокаивая себя в сем случае хотя отрицательными утешениями, что несчастие есть удел почти всех изобретателей».
Эти слова отнюдь не значат, что он смирился с таким уделом. В конечном счете он принимает свою судьбу со стойкой надеждой.
Ничто сначала, казалось бы, не обещало его изобретательской будущности. Родился он в 1817 году в Костромской губернии, в посаде Пучеже, в семье мелкого судовладельца. Хотя, конечно, судовладелец – это, вероятно, слишком уж сильно сказано:
Алексей Зарубин оставил больной жене пятерых детей и две обветшавшие барки, Павлу было тогда только тринадцать, но именно на него легла вся тяжесть содержания семьи, потерявшей кормильца, поскольку старший брат постоянно болел и не испытывал склонности к ведению дел.
Он любил рисовать и, давно уж сошедшись с превосходными пучежскими иконописцами, выучился выписывать образа, да и пейзажи маслом писал, и вот теперь – так рано, все это приходилось оставить вместе с беззаботностью детства.
Мальчик собрал артель бурлаков, нагрузил одну из барок и двинулся по Волге к одной из пристаней. Первый же опыт, однако, оказался плачевным: судно разбилось, часть груза погибла. Не без труда юный предприниматель сумел избавиться от второй половины движимой части имущества.
Чего только он потом не пробовал... Все неудачно, хотя, бесспорно, эти его занятия помогли укрепиться многим полезным навыкам и проявили в Зарубине яркую склонность к изобретательству. Один, только силой своего разумения, он принялся делать часы – столовые и настенные, их покупали охотно, но денег выручалось так мало, что даже и ежедневных расходов не покрывали. Он оставил это занятие, открыл небольшую мастерскую и принялся изготавливать мебель. Говаривали, что в Пучеже его мебель была наилучшей. В особенности восхитил всех туалет с музыкой, сделанный для какой-то помещицы.
Быть может, он долго бы еще искал применение своим разнообразным способностям, если бы в землемерном ведомстве не открылись вакансии. Для вступления в ведомство, помимо умения рисовать, требовалось знание математики и естествознания, и Зарубин, самостоятельно освоив в пределах необходимого эти предметы, с успехом держит экзамен и получает место чертежника в костромской землемерной чертежной. Вот здесь-то он и проявил себя подлинным изобретателем.
Приборы для вычисления площадей на планах показались ему неудобными, примитивными, да и результаты, которые с их помощью получались, оказывались весьма приблизительными. Он изобрел устройство для точного измерения площадей земной поверхности всевозможнейших очертаний.
Казалось бы, необходимая вещь, но устройство, оказавшееся, очевидно, простым в обращении, а также надежным, использовать не стали. Так неохотно человек расстается со старым, привычным... Начальство же по-своему оценило новшество, записав в характеристике изобретателя: «Увлекает себя затейливыми занятиями, вредными и нетерпимыми на службе». И делу конец.
И все же его переводят в Москву с повышением – в землемерную канцелярию старшим землемерным помощником. То ли нашелся человек из высшего начальства в губернии, сумевший по достоинству оценить способности Павла Зарубина, то ли потому решили продвинуть его, как это нередко случается, чтобы просто избавиться. Как бы то ни было, в Москве он погрузился в изобретательство и по прошествии какого-то времени представил в академию сразу пять землемерных инструментов, только что изобретенных и собственноручно сделанных. Один из них – планограф, позволял с высокой точностью наносить углы на план, четыре других служили для вычисления площади в плане. Планиметр-сектор, сразу на циферблате дающий величину площадей, был особо отмечен авторитетной комиссией академии, присудившей ему Демидовскую премию.
Конечно, эта поддержка, полученная впервые в жизни, была крайне важна. Зарубин не сомневался, что делает нужное, полезное дело, но одно дело – своя уверенность, и другое – равнодушие окружающих, постоянно твердивших, что нет, пустое все...
Теперь он иными глазами видит себя и иначе, с еще большей энергией конструирует новый прибор – планиметр-самокат. Нечто похожее было за границей, в Германии, но зарубинский прибор оказался удобней, проще и нисколько не уступал в точности лучшим из тех, что изготовлялись в Германии. Этот прибор сразу же находит себе применение, а изобретатель вновь получает высокую, престижную премию.
Были у него и другие приборы, облегчавшие труд землемеров и позволяющие работать с недоступной ранее точностью. Среди них выделялся трансформометр, позволяющий просто и быстро вычислять площади планов. Удивительные устройства придумывал он, и за каждое приходилось бороться, выслушивать вздорные возражения, сомнения в том, что такие приборы могут принести какую-то пользу. Зачем они? Ведь и старые вовсе не плохи...
В особенности много он нажил врагов, когда стал убежденно доказывать, что планы, составленные прежде присяжными землемерами, на деле оказываются лишь приблизительны, — он, Зарубин, берется с помощью собственных изобретений убедить в том любого. И убеждал, и пытался доказывать, вызывая в ответ лишь волну возмущения. Вот тут он и заколебался, засомневался в себе. Талант безмерен, но силы человека небезграничны.
И все же он не сдается. Его переводят в Петербург, и там он изобретает оригинальный водоподъемник, за который Зарубин получает золотую медаль Императорского вольно-экономического общества, потом конструирует пожарный насос, жатвенную тележку – замыслов много, но денег взять было негде, чтобы осуществить хотя бы часть из задуманного. Интереснейшие устройства задумывал он – для определения глубины моря «без посредства линя или веревки», для определения скорости хода корабля во всякий момент, посредством стрелки и циферблата в каюте, для вычисления скорости «посредством музыкальных звуков», предлагал и автоматический способ определения пройденного кораблем пути с различными скоростями. И маятник необычайный он предлагал, который при любой температуре сам регулировал свою длину, оставляя ее постоянной.
Никому это все было не нужно...