Талейран любил повторять: «У Наполеона было чувство великого, но не прекрасного». Знаменитый дипломат никогда не упускал случая кольнуть человека, которого не однажды ему пришлось опасаться. Но если и верно, что подлинным ценителем искусств Наполеона не назовешь — хотя он был талантливым писателем, — ему, тем не менее, было дано слишком много здравого смысла, он слишком заботился о своей репутации, чтобы не протежировать людям искусства, чья миссия — увековечивать события.
То ли он потакает вкусам дня, то ли публика увлекается теми скульпторами, художниками, граверами и краснодеревщиками, что пользуются благосклонностью императора, — этого никто не знает, но фактом остается то, что художественные салоны и выставки приносят во времена империи баснословные доходы.
Наполеон отдает, естественно, предпочтение наиболее классическим формам изящных искусств и потому не может не поддерживать и не хвалить тех, кто в манере, напоминающей античную, запечатлевает в мраморе или на холсте выдающиеся моменты его жизни. Господин Европы не делает из этого тайны: он — продолжатель дела всех, кто предшествовал ему как главе государства, «от Кловиса до Комитета общественного спасения», он — их единомышленник и потому, конечно, консервативен, а следовательно, одобряет все, что напоминает о греко-римской эпохе, говорит о триумфах, жертвах и героизме. Но как человек XIX века, долженствующий думать о будущем, он высказывается в пользу некоторых новых идей, авангардных приемов, таких, например, как использование железа в архитектуре.
Первый архитектор императора Фонтен оставил нам в своем «Дневнике» ценные сведения о своих отношениях с Наполеоном, о бурных дискуссиях, в ходе которых тот излагал свои великие замыслы, однако никогда не упускал случая «прикинуть, во что это обойдется», и показать себя «дотошно расчетливым», но это — мелочи. Правда же в том, что отзвук крупных работ, которые быстрыми темпами осуществлялись и доводились до завершения во всех концах империи, звенел в ревнивых ушах. «Поразительный эффект, производимый во всей Европе масштабными и прекрасными сооружениями, воздвигаемыми Наполеоном во французской столице, заставляет императора России пожелать познакомиться с планами и чертежами этих различных монументов», — пишет современник Боссэ. Так родился «Журнал парижских монументов», посвященный Александру I, вызвавший его ревность и побудивший его ввести в России в моду то, что там называется александринским стилем и что на самом деле является точной копией стиля ампир.
Что касается архитектуры, взгляды Наполеона отличаются простотой и в то же время ясностью, четкостью. Зашла, например, речь о том, чтобы соединить старый Луврский дворец с Тюильри, и Наполеон тут же диктует записку, которая ляжет в основу проекта: «Новая галерея должна быть выполнена в одном стиле. Не следует пытаться сделать ее абсолютно подобной той, что на противоположной стороне и которая построена в ином ордере. Обширность пространства скроет не только это архитектурное несовпадение, но и различия в направлении галерей и в угловых измерениях площади. В Венеции справедливо восхищаются площадью Святого Марка, хотя она неправильной планировки и смешанной архитектуры». И дальше: «Дробность разрушает величие. Неважно, если большое сооружение не совсем симметрично: лишь люди искусства замечают этот недостаток. Это пустяки, производящие впечатление лишь на ничтожную горстку людей. То, что истинно, всегда прекрасно. Памятники веков имеют цвет и форму своего времени».
Таким образом, великая французская традиция классической архитектуры, восходящая от Ренессанса к эпохе Людовика XVI, будет спасена и сохранена: портик Палаты депутатов, подобный греческим храмам, будет перекликаться с колоннадой церкви Мадлен, тогда Храма славы, а любимым архитекторам Наполеона Персье и Фонтену будет поручено распространять по всей Европе, воплощать в ее городах и дворцах стиль, любезный сердцу императора, отмеченный чувством меры, силы, равновесия и прочности, — стиль ампир, эту напыщенную реплику классицизма. А потому с ним встречаешься и в Брюсселе, и в Антверпене, и в Риме, и во Флоренции, и в Венеции. Достаточно бросить взгляд на планы, подготовленные двумя архитекторами, чтобы представить себе, как выглядел бы Париж, столица империи, если бы судьба отпустила немного больше времени тому, кто так часто ее искушал...
Триумф искусства империи, триумф непреходящий — это восхитительная мебель, которая и по сей день безраздельно царит во многих официальных и частных резиденциях. Изначально счастливо соединив достоинства римского классицизма и египетского искусства, ампир в меблировке будет принимать все более совершенные и чистые формы, порождая мощную красоту линий, неизменно соперничающую с великолепием дерева, золоченой бронзы и темного мрамора. Стулья и кресла массивны, с квадратными спинками и саблевидными ножками, они обиты вышитыми тканями из Бовэ или драгоценными лионскими шелками — красными, зелеными и желтыми; ножки письменных столов и круглых столиков украшены кариатидами, изображениями львов, орлов или сфинксов; занавеси цвета «зеленый ампир» усыпаны пчелками, орлами, лавровыми венками — символами победы и славы, касками и мечами.
Наполеона, приверженного римской традиции, естественно, привлекала монументальная скульптура, и в годы его правления скульпторы, как и художники, пользовались его особой благосклонностью. А потому все крупные сооружения той эпохи будут украшены колоннами и фресками, авторами которых станут такие известные мастера, как Гудон, Шоде, Бозьо и Шинар. Ради них Наполеон, столь мало терпеливый, согласится на долгие сеансы позирования; их резец изобразит первого консула в образе байро- новского героя, императора — в образе Цезаря. По его настоянию в 1802 году в Париж приезжает великий Канова, папский скульптор, названный одним из современников «самым выдающимся скульптором со времен Фидия» (что звучало несколько пренебрежительно в отношении Микеланджело!), а другим — «итальянским Праксителем», повелителем гармонии и формы. Из мастерской Кановы выйдет колоссальная статуя «Обнаженный Наполеон», предназначенная для фасада Дворца дожей в Венеции. Назначенный директором Академии Святого Луки в Риме, Канова станет распорядителем всех работ в области изящных искусств в Вечном городе. Сам он создаст скульптурный портрет Полины Бонапарт в образе Венеры — шедевр, украшающий Виллу Боргезе, и бюст императрицы-матери, живо напоминающий изображения императриц Рима.
Великого Давида Наполеон сделает кавалером, а затем, в период Ста дней, командором Ордена Почетного легиона, для него император воскресит старинную должность первого живописца Его Величества. Наполеон очень ценил давидовскую роспись сочными красками по натуральному античному мрамору. Когда он публично и несколько театрально будет приветствовать художника, повторив жест Карла V, сделанный тем при посещении мастерской Тициана, Бонапарт тем самым возьмет под официальное покровительство эту ошеломляющую своим благородством живопись, творения которой по сей день заставляют застывать в благоговейном трепете, порождаемом ощущением величия. Портрет первого консула, самое прекрасное из всех живописных изображений Наполеона, послужил поводом для такого весьма поучительного диалога между художником и его моделью.
— А кого теперь вы будете писать? — внезапно спросил Бонапарт.
— Леонида при Фермопилах.
— Тем хуже для вас! Зря вы, Давид, теряете время на портреты побежденных.
— Тогда, генерал, я хотел бы написать вас со шпагой в руке.
— Нет, Давид, не шпагой выигрываются битвы.
Давид написал его «спокойным на горячей лошади»: великолепный «Бонапарт, преодолевающий Большой Сен-Бернар», — это аллегорическое изображение человека, уверенного в своем предназначении и свободным взмахом руки указывающего путь в будущее.
Сознавая выпавшую на его долю честь — связать свой талант со славой самой выдающейся личности столетия, — Давид ликует:
— В тени моего героя я проскользну в память грядущих поколений.
Вскоре ему представится уникальная в жизни художника возможность написать картину коронации своего господина, полюбоваться которой Наполеон приедет в 1808 году в сопровождении Жозефины.
— Это хорошо, Давид, — тихо заметил император. — Вы угадали ход моей мысли; вы сделали меня французским рыцарем.
Потом он молча изучал картину, медленно продвигаясь, с заложенными, как всегда, за спину руками; быть может, он вновь переживал этот необыкновенный день, когда, облаченный в шелка и золото, он восстановил античное достоинство императорского титула, а может быть, осмысливал этот миг, которому суждено войти в историю. Почтительная свита провожала его взглядом. Перед тем, как удалиться, он резко остановился, приподнял свою знаменитую шляпу и громко произнес:
— Давид, я приветствую вас!
Заслуга Наполеона в том, что он побудил великого художника оставить занимавшие его холодные воспроизведения античных сюжетов, сделал его главой французской школы, свидетелем своей эпохи и тем самым превратил живопись в привилегированное средство информации и воспитания.
— Прежде всего позаботимся о правде, а уж потом о красоте,— не уставал повторять Давид, сознававший важность выпавшей на его долю миссии.
Именно так и писал он грандиозную картину коронации — историческое свидетельство и настоящий репортаж, воспевший возвышение человека из народа, взошедшего на трон монархов, на протяжении тысячи лет создававших Францию. «Его подлинное призвание — изобразить то, что он видит, — писал критик.— Поэтому он так верно, без лести, воспроизвел контраст между плебейскими физиономиями присутствующих и их разукрашенными одеждами, всю эту тяжелую пышность, нагромождение бархата, узорчатого шелка, вышивки, плюмажей из страусиных перьев».
Да, настоящий репортер, обуреваемый гением. Признанный и ободряемый своим повелителем.
Второй живописец режима, Прюдон, оставил нам замечательный портрет Жозефины, а еще один, Изабей, первый живописец императрицы, — другие поразительно живые портреты. Последний из этой плеяды выдающихся художников, продолживших живописную традицию XVII века и зачинавших новую, Гро, уже стал предвестником романтизма. Любимый императором, чей отличный вкус заслуживает признания, Гро оставил нам картины «Чума в Яффе», «Битва при Абукире» и «Поле битвы под Эилау», где окончательно сбросил оковы академизма, на которые Давид лишь покусился. Художник замечательно передал отчаянное и жестокое копошение масс на поле битвы и торжественное величие монарха, возвышающегося над своим веком. «Гро был единственным, кто сумел написать такой поэтический образ, как образ Ахилла, самого великого из героев, рожденных воображением поэтов», — писал Делакруа. Что касается Жерико, то он приобрел известность, выставив в 1812 году замечательный портрет «Офицер стрелков, атакующий верхом на коне»; его огромные полотна с изображением битв скорее представляют собой гимн мужеству и славе, нежели являются историческими свидетельствами. Наконец, кисти Энгра, вышедшего из мастерской Давида, принадлежит поразительный портрет Бонапарта — первого консула — в костюме малинового бархата.
Всем этим талантам, старым и молодым, работы доставало, ибо с 1798 и до 1814 года Наполеон выделил 5 миллионов франков на оплату официальных заказов. За большое полотно, при условии соответствия строго определенным требованиям заказчика, платили до 12 тысяч франков. Художественные салоны блистали, французская школа, «самая знаменитая в Европе», была на вершине славы, а число выставлявшихся художников с 282 в 1800 году увеличилось до 550 в 1812-м.
Удивительное сочетание — Наполеон и такие люди, как Давид и Гро, черпающие лихорадочное вдохновение в его головокружительной гонке по Европе, вдохновение, которое померкнет вместе с исчезновением их героя с политической сцены. Наполеон на Святой Елене, осужденный на жестокое бессилие, и Давид, обвиненный в бонапартизме и сосланный в Брюссель, прошли сходный путь. Вернее, первый, подобно комете, уносящей за собой слепящий след, увлекал по своим стопам тех, кто отождествлял себя с ним и сиял его отраженным светом. Стоит также отметить, что именно Наполеон подсказывал своим живописцам дорогие ему возвышенные сюжеты — жертвенность, героизм, постоянное столкновение смерти и экзальтации, которые лягут в основу романтической школы.