Эта история одно время не сходила со страниц скандинавских газет. Потом шум постепенно утих.
Публикуя рассказ о делах давно минувших дней, я надеюсь, что это не нанесет никакого ущерба российско-норвежским отношениям.
Для начала – официальная справка из Британской энциклопедии:
«Герхардсен Эйнар (Генри) (10.05.1897—19.09.1987), четырежды премьер-министр Норвегии (1945—1951, 1955—1963, 1963—1965). Сын члена Рабочей партии, вступил в нее во время Первой мировой войны, состоял в ее левом крыле, которое присоединилось к III Интернационалу (Коминтерн) в 1919 году. В 1923 году, когда партия вышла из Коминтерна, не желая подчиняться диктату Москвы, избран секретарем отделения партии в г. Осло (1925—1935) и секретарем национального комитета (1934—1945), стал мэром Осло в 1940 году.
За участие в движении Сопротивления был арестован немцами в 1941 году, направлен в концлагерь, затем в тюрьму г. Осло. После войны вновь возглавил партию, а в 45 году по просьбе короля Гаакона VII сформировал правительство, которым с четырехлетним перерывом руководил до 1965 года...
Хотя Норвегия и вступила в НАТО, она не разрешила создавать военные базы или размещать атомное оружие на своей территории».
Удивленный читатель может спросить, к чему такая длинная справка о мужчине, когда книга о женщинах. Но в том-то и дело, что... Впрочем, все по порядку.
Супруга премьер-министра, Верна, родилась 6 августа 1912 года в небогатой семье. Она была женщиной с ярким имиджем и как личность, и как политик. Современники признавали, что, будучи женой премьер-министра, она обладала и другими, достаточно большими достоинствами. Когда она умерла в 1970 году, газета «Афтенпостен» в воем некрологе о ней написала: «Нелегко жить на открытой сцене, и как жена премьер-министра, она должна была считаться с тем, что за нею следят бдительные глаза и внимательные взгляды. Но Верна Герхардсен продолжала быть самой собой. Она была открытой и свободомыслящей и часто была осуждаема за это. Нередко критика бывала несправедливой, а она была легко ранима, но не теряла своего светлого взгляда на жизнь».
У Верны была мечта стать учителем, но этому не суждено было сбыться. Однако, когда у нее появились дети, а их было трое, она стала ревностной, почти надоедливой попечительницей для своей старшей дочери Тургунн, чтобы та смогла реализовать эту мечту о педагогическом образовании, которую сама Верна так и не воплотила в жизнь. В средней школе она также проявила множество своих способностей. Она особенно выделялась среди других, потому что друзья видели, что она беспокоилась о своем окружении. Один из ее товарищей по классу сказал так: «Нас в классе было 12 мальчиков, 13 девочек и Верна!»
После средней школы и коммерческого училища Верна окунулась в рабочую жизнь. Это было в один из самых тяжелых периодов экономического кризиса, охватившего Норвегию вместе с другим капиталистическим миром. Позднее Верна рассказала, как пережила это: «Часа в четыре утра надо было мчаться вниз, к щитам газеты "Афтенпостен", где давались объявления о найме на работу. Чтобы найти свободное место, стояли длинные очереди безрадостных, серых и отчаявшихся соискателей».
Наконец, ей удалось получить работу в одном магазине. Позднее она работала на кухне деликатесов при кооперативном объединении, что на улице Хельгисена, в Осло. Со своими подругами ходила на рабочие митинги, на одном из которых и встретилась с будущим супругом. В годы немецкой оккупации участвовала в движении Сопротивления. Она не взрывала поезда и не стреляла из автомата, но расклеивала антифашистские листовки и вместе с мужем пела рабочие песни в знак протеста против оккупации Норвегии.
В 1954 году Верна Герхардсен вдвоем с Эрлингом Эстерудом возглавила молодежную делегацию, посетившую нашу страну. Ее впечатления о поездке были разнообразными и неоднозначными. Ей не очень понравилось то, что она увидела: женщин канавокопательниц, асфальтоукладчиц, грузчиц, переносящих тяжелые товары, уборщиц улиц и дорог. Ей объясняли, что это последствия больших потерь мужского населения во время войны. Она понимающе кивала головой. Хотя она и убеждала себя в том, что женщины при советском правлении получили лучшие условия для своей жизни, она одновременно удивлялась такому положению: «Разве они в лучшем положении, чем мы, разве их равноправие, собственно говоря, свободнее нашего? Думая о той тяжелой работе, которую они выполняют, не платят ли они слишком высокую цену за равноправие?»
Было ясно, что советские хозяева хотят оказать всяческие почести Верне именно потому, что она жена премьер-министра. Вместе с Эрлингом ее катали на более дорогих автомобилях, чем других членов делегации, обоих также специально пригласили на празднование юбилея Октябрьской революции в Большом театре и на прием у министра иностранных дел Молотова. Верна не любила, когда кому-то оказывают предпочтение, но если была такая возможность посетить Большой театр и находиться рядом с советскими и иностранными руководителями компартий в святых залах Кремля, то ей было трудно отказаться от приглашения.
Большой театр, великолепное театральное здание с прекраснейшим сценическим искусством и программа представления заставили ее с трудом перевести дыхание. Так она описала свои переживания от концерта позднее: «На сцене стояли пятьсот певцов, одетых в черно-белые костюмы, на фоне колыхающихся дымчатых небес и хлопающего огромного флага из легкого шифона. Они спели в унисон песню "Смело, товарищи, в ногу!" Это было настолько захватывающе, что невозможно описать словами».
То, что больше всего нравилось Верне в советском обществе, так это отношение к детям. Это потрясло ее до глубины души, и впоследствии она была полна этим впечатлением. Она отметила, что матерям предоставлялся 77-дневный оплачиваемый отпуск с рождением ребенка и что детские ясли и детские сады были готовы принять детей, чтобы женщина могла опять приступить к работе. «Мы можем думать все, что вздумается, о системе, — сказала она по прибытии на родину, — но дети в Советском Союзе не должны переживать по этому поводу».
В Москве Верна и другие члены делегации спрашивали о московских процессах 1937—1938 годов. «Мы говорили, что уничтожать людей за то, что они имеют другое мнение о том, что происходит в стране, является совершенно неприемлемым в Норвегии. Мы говорили, что московские процессы привели к большому замешательству в наших странах на Западе и что мы не понимаем, почему советский народ может принимать их... Мы спросили, как можно быть столь уверенным в том, чтобы считать тех, которые были осуждены, действительно предателями, спросили о том, была ли у наших собеседников возможность самим вникнуть в суть происходящего. Они отвечали открыто, что полностью доверяют своим лидерам. Мы продолжали: «Вы так же полностью доверяли Берии, но потом его арестовали, и вы услышали, что он был предателем. И вы это приняли. А если сейчас ночью будет арестован Маленков, и утром вы услышите, что он тоже предатель, примете ли вы это?»
Разговор вылился в диспут между гостями и хозяевами, что было довольно редким событием в то время.
Но напряженный московский этап поездки закончился, и началась веселая развлекательная поездка по стране...
Теплым осенним вечером 1954 года на берегу высокогорного озера Севан, любуясь заходящим солнцем, стояла пара. Он – очень высокий, крепко сбитый брюнет с волнистыми волосами, она, тоже высокая, светловолосая, с милой улыбкой. Становилось прохладно, он накинул свой пиджак ей на плечи, и она благодарно пожала его руку. Из открытых дверей ресторана доносились томительные восточные звуки армянской музыки, и лишь они нарушали вековую тишину древней Армении, не мешая ей. Безмолвно лежало у их ног озеро, безмолвными были окружающие горы. Молчали и они, двое: нужны ли слова, когда такая дивная гармония царит и в природе, и между ними.
— Верна, — нарушил тишину мужчина, — пойдем в ресторан, становится холодно, а я все-таки официальный представитель, отвечающий за здоровье и жизни моих подопечных.
— Подожди еще немного, мне так хорошо, мне никуда не хочется, Жень-я. – Она вдруг засмеялась и повторила: — Жень-я, какое смешное имя, как будто ты китаец. Почему тебя так называют друзья, ведь ты Юджин?
— Юджин это по-английски, а по-русски Ев-ге-ний, или Же-ня, отчетливо по складам произнес мужчина, а впрочем, зови меня, как тебе нравится, мне все будет приятно.
— Хорошо, Жень-я, — и вдруг с материнской заботливостью: — А ты сам-то не замерз?
— Нет, но нам пора. Все-таки мы начальство, а оно не должно отрываться от масс.
— О, так всегда говорит мой муж и ездит на работу в трамвае, — расхохоталась Верна. – Ладно, не будем отрываться, пошли. Хотя мне совсем этого не хочется.
Официальную норвежскую молодежную делегацию принимал Антифашистский комитет советской молодежи, а непосредственную работу с делегацией вел офицер внешней разведки Евгений Беляков, член президиума Антифaшиcтcкoгo комитета. Всегда жизнерадостный, обаятельный, любитель выпить и погулять, неплохой спортсмен, в волейбольной команде сборной разведки он был третьим номером, и товарищи по команде в соответствии с американским армейским сленгом звали его «Чарли», то есть «третий». Его английский был если и не безукоризненным, то достаточно приличным. Он любил женщин и пользовался взаимной симпатией.
Сейчас трудно сказать, была ли перед ним специально поставлена задача соблазнить Верну Герхардсен, или все получилось, как говорится, «по ходу дела». Однако согласно традициям и правилам советской разведки, да пожалуй и других, Евгений вряд ли мог решиться действовать полностью самостоятельно. Ведь только киношный Джеймс Бонд сам принимает подобные решения. Во всяком случае, если все и не было запланировано заранее, то свои последующие действия он не мог не согласовывать с руководством в Москве и Ереване.
Совместные путешествия всегда сближают людей, а экзотическая поездка по городам Советского Союза, роскошные приемы, велеречивые хозяева, ежедневные тосты «за мир и дружбу» не могли не сыграть своей роли в том, что оба руководителя, Верна и Евгений, почувствовали неудержимое взаимное влечение.
Короче говоря, в один из вечеров, когда выдержанный армянский коньяк сделал женщину неспособной, или, лучше сказать, не желающей сопротивляться, Евгений и Верна уединились в одном из номеров ереванской гостиницы «Интурист». Номер был не простым, а оборудованным специальной камерой для скрытой съемки.
Несколько часов, проведенных любовниками вместе, показались им одним мгновением счастья. Правда, Евгению пришлось труднее: он знал, что каждый его жест, каждая поза фиксируются бесстрастным оком фотоаппарата. Вряд ли это вдохновляло его, но со своим заданием он справился.
Она была несколько старше его, а в этом «бальзаковском» возрасте женщины особенно благосклонны к своим молодым поклонникам.
Бурная ночь повторилась еще раз. Трудно, а теперь уже и невозможно сказать, было ли в душе Евгения что-либо похожее на искреннее увлечение, или он только выполнял задание, сочетая приятное с полезным. Что же касается Верны, то можно утверждать, что ее влекла к нему если и не глубокая любовь, то настоящая подлинная страсть, и это чувство осталось в ней надолго. Она всегда была женщиной строгих правил, и если решилась на такое, то это не могло не оставить следа в ее душе.
Когда они расставались, она шептала ему:
— Приезжай в Осло, я буду ждать тебя.
— Но ты же знаешь, что я государственный служащий. Я смогу приехать, только если меня пошлют.
— Пожалуйста, постарайся.
По возвращении в Осло Верна отчиталась о поездке. Один из норвежских журналистов писал: «Доклад, который она подготовила после поездки, показывает широту охвата и нюансы в ее оценке советского общества. Ее исследования доказывают также, насколько ошибались те, кто пытались заклеймить ее как сочувствующую советской системе при некритическом подходе. Но подпольная агитация против Верны и те, кто считали себя вправе нетрезво освещать отношения Востока и Запада и бросать на них холодный взгляд, были типичными проявлениями в пятидесятые годы. Даже небольшое отклонение т Атлантического курса могло бросить тень на человека».
Всего лишь через год, в 1955 году, Верна, уже в качестве жены премьер-министра, снова посетила Москву. На этот раз в ложе Большого театра они находились вместе с Хрущевым и председателем Совета Министров Булганиным. В их честь был устроен прием в узком кругу, в Кремле. Верна вспоминала: «На приеме произносились тосты, и мы выпивали, снова выпивали и произносили тосты. Микоян (видимо, он был тамадой) выступил шесть раз, пока мы осматривались. А когда оркестр заиграл танцевальную мелодию, я не нашла ничего лучшего, как закружиться под звуки одного из венских вальсов в прекрасном мраморном зале Кремля...»
Евгений, конечно, «постарался» и через год после их сближения, когда Эйнар Герхардсен уже стал премьер-министром, оказался в Осло в ранге второго секретаря советского посольства.
Была ли неожиданной для Верны их встреча на дипломатическом приеме, неизвестно. Но Беляков к ней готовился тщательно. С резидентом он обсудил, что и как будет говорить Верне. На нее было опасно «давить», следовало изображать из себя честного любовника, поставленного, как и она, в безвыходное положение.
— Я не хотел бы говорить тебе этого, но приходится. Произошло то, что ни ты, ни я не могли предполагать. В одну из ночей, которую мы провели вместе, нас сфотографировали, и теперь эти карточки в Москве. Я вынужден делать то, что мне там сказали. А тебя я хочу просить помочь мне... И себе, — добавил он после многозначительного молчания.
— Чего от меня хотят? – испуганно вскинулась Верна. – Чтобы я была шпионкой?
— Ни в коем случае. Москва хочет получать некую политическую информацию несекретного плана. Просто ту, о которой не пишут газеты, или раньше того, как она туда попадет. А мне лично, как начинающему дипломату, ты можешь помочь сделать карьеру, представив меня своему мужу. Мое знакомство с ним произведет хорошее впечатление на моих коллег и начальников.
Верне ничего не оставалось, как согласиться. Началась тонкая и деликатная работа с ней, которой умело руководил Богдан Дубенский, резидент. Он проговаривал с Беляковым, не отличавшимся особым тактом, каждую реплику, замечание, просьбу.
Всякий раз Дубенский напоминал:
— Все время подчеркивай, что мы работаем не против Норвегии, а против нашего главного противника, США, и что наша основная и единственная цель – сохранение мира, а для этого мы должны знать о намерениях американцев в Норвегии.
Конечно, Верна давала информацию не только о том, что касалось американцев. От нее поступали ценные сведения о внутриполитическом положении в Норвегии, о расстановке партийных и политических сил, перспективах выборов в стортинг, о том, какую позицию займет и как будет голосовать Норвегия на международных конференциях и сессиях Генеральной ассамблеи ООН. По многим вопросам Верна просила разъяснений у мужа, получала их и передавала Евгению.
— Даже в том случае, когда информация Верны Герхардсен не давала ничего нового, а просто подтверждала информацию других источников, это уже было ценно, так как резидентура могла с чистой совестью заверить, что это говорил дома сам премьер-министр, — вспоминал много лет спустя бывший резидент Богдан Дубенский.
Сам премьер-министр Герхардсен, в силу ли своего революционного прошлого, или под воздействием жены, действовавшей по подсказке Белякова, а может быть по обеим причинам, пошел на установление прекрасных личных отношений с руководством советского посольства послом и резидентом.
Квартира, которую нанял Дубенский, «случайно» оказалась неподалеку от дома, где жили супруги Герхардсены, и каждый раз, встречаясь, они вежливо раскланивались друг с другом, иногда перекидываясь парой слов о погоде, А вскоре советские дипломаты по приглашению соседей стали бывать и у них дома. После одного из таких посещений в резидентуре родилась идея установить подслушивающее устройство в домашнем кабинете премьер-министра.
Но когда эта идея была доведена до сведения Хрущева, он категорически отверг ее.
— Нельзя использовать такие методы против первых людей в государстве, — решительно заявил он.
Однако другую возможность резидентура блестяще воплотила в жизнь. Однажды Верна Герхардсен организовала дома небольшую вечеринку, на которую были приглашены два советских дипломата, в том числе резидент, а также генерал Мюррей, возглавлявший штаб-квартиру НАТО в Колсасе, недалеко от Осло. Все было так подстроено, что генерал пригласил советских коллег в гости на свой закрытый объект. Они воспользовались этим и проследили, где пролегает кабель секретной связи с посольством США. После этого на кабеле было установлено записывающее устройство, которое несколько лет безотказно поставляло записи телефонных переговоров.
Поскольку Верна была особенно ценным источником, а ее провал мог привести к дипломатическому скандалу в наших отношениях с Норвегией и ее северными соседями, все встречи с ней проводились с особой тщательностью и с соблюдением всех возможных предосторожностей. Белякова вывозили на них спрятанным за сиденьем автомашины (в багажнике он не помещался из-за роста), все время осуществляли контроль наличия наружного наблюдения, и при малейшей опасности встреча отменялась.
У норвежской контрразведки имелись кое-какие подозрения о связи Верны Герхардсен с русским, но твердых доказательств не находилось, а «вылезать» с голословными обвинениями в адрес жены самого премьер-министра она не решалась.
Использование Верны в качестве агента все же было прекращено, однако не вследствие провала, а по другой, печальной для советской разведки причине. Попросту говоря, Беляков запил, да так, что стал скандалить, избивать жену. Однажды вся советская колония была разбужена криками несчастной Нины, жены Белякова. Посол и резидент не выдержали и каждый по своей линии направили просьбы об отзыве Евгения Белякова. Вскоре он вернулся в Москву. Увольнять его не стали и, учитывая его заслуги, дали дослужить до пенсии. За границу он, конечно, больше не выезжал, в одном из Управлений курировал работу нелегалов. Тяжело переживая свое падение, он потерял всякую меру и все сильнее и сильнее спивался. Громя посуду и мебель, метался по квартире, рвал старые фотографии, которые особенно раздражали его, напоминая об успешном и счастливом прошлом. Работать он уже не мог и был уволен. Теперь его уже ничего не сдерживало, и он запил «по-черному». Непрерывная пьянка и стрессы привели к заболеванию аорты. Была ампутирована одна нога, а после начала гангрены и вторая. Так былой красавец, спортсмен и сердцеед стал полным инвалидом. Протянул он недолго и умер в 1988 году.
Что же касается Верны Герхардсен, то замены Белякову решили не искать, а с ней в дальнейшем поддерживали нормальные официальные отношения на дипломатическом уровне.
Самым запоминающимся после войны визитом в Норвегию главы государства, без сомнения, стало посещение Никиты Хрущева в 1964 году. Прошло почти десять лет с тех пор, когда Эйнар Герхардсен пригласил его в страну во время своего визита в Советский Союз в 1955 году. Подразумевалось, что Хрущев должен приехать через год, однако венгерские события сделали это посещение невозможным. Новое приглашение в 1959 году вызвало так много критики в норвежской прессе, что Хрущев сам известил, что не сможет приехать в страну. Визит же в 1964 году был успешным. Хрущев был агрессивным и напористым и во время одной из дискуссий даже позволил себе оскорбить Эйнара Герхардсена, так как тот, по мнению Хрущева, не понимал волю и желания норвежского рабочего класса. Но он также мог показать большую сговорчивость и признать большие недостатки, например, в городском строительстве в Советском Союзе.
По этому поводу он так высказывался Верне: «Я показываю себя плохим коммунистом», и открыто говорил о проблемах сталинского времени.
У Хрущева была грубая и немного капризная манера общения. Но Верне нравился этот русский крестьянин. Он очаровал ее, как и она очаровала его. Для Верны было очень важно, что это был человек, который восстал против мрачнейших сторон советского общества, начал проводить политику внутренней оттепели и большей открытости к Западу.
Верна приглашала жену Хрущева к себе домой и могла доложить, что те, кто считал ее «приятной старой бабушкой», не ошиблись: Нина Хрущева, по мнению Верны, была более пламенной коммунисткой, чем ее муж.
Верна никогда не говорила о своей болезни ни детям, ни близким друзьям. Эйнар понимал, что она больна, но не хотел в это верить. Когда ее положили в больницу в последний раз, он впервые узнал, насколько это серьезно. Она была в последний раз вместе с семьей на Рождество 1969 года. Дети отметили, что она несколько раз отключалась и дремала. Но она говорила о «своих бомжах»: как раз перед Рождеством она встретилась с ословскими бомжами, которые не имели постоянного места жительства, и теперь была занята тем, чем можно было бы им помочь.
Ее поместили в больницу в ночь перед Рождеством. Верна Герхардсен умерла 11 января 1970 года.